Том 2. Баллады, поэмы и повести - Василий Жуковский

Суд божий*

Был непорочен душой Фридолин; он в страхе господнемВерно служил своей госпоже, графине Савернской.Правда, не трудно было служить ей: она добронравнаСвойством, тиха в обращенье была; но и тяжкую должностьС кротким терпением он исполнял бы, покорствуя богу.С самого раннего утра до поздней ночи всечасноБыл он на службе ее, ни минуты покоя не зная;Если ж случалось сказать ей ему: «Фридолин, успокойся!» —Слезы в его появлялись глазах: за нее и мученьеБыло бы сладостно сердцу его, и не службой считал онЛегкую службу. За то и его отличала графиня;Вечно хвалила и прочим слугам в пример подражаньяСтавила; с ним же самим она обходилась как с сыномМать, а не так, как с слугой госпожа. И было приятноЕй любоваться прекрасным, невинным лицом Фридолина.То примечая, сокольничий Роберт досадовал; завистьГрызла его свирепую душу. Однажды, с охотыС графом вдвоем возвращаяся в замок, Роберт, лукавымБесом прельщенный, вот что сказал господину, стараясьВ сердце его заронить подозрение: «Счастьем завиднымБог наградил вас, граф-государь; он дал вам в супругеВашей сокровище; нет ей подобной на свете; как ангелБожий прекрасна, добра, целомудренна; спите спокойно:Мыслью никто не посмеет приблизиться к ней». ЗаблисталиГрозно у графа глаза. «Что смеешь ты бредить? — сказал он. —

Женская верность слово пустое; на ней опиратьсяТо же, что строить на зыбкой воде; берегися как хочешь:Все обольститель отыщет дорогу к женскому сердцу.Вера моя на другом, твердейшем стоит основанье:Кто помыслить дерзнет о жене Савернского графа!» —«Правда, — коварно ответствовал Роберт, — подобная дерзостьТолько безумному в голову может зайти. Лишь презреньяСтоит жалкий глупец, который, воспитанный в рабстве,Смеет глаза подымать на свою госпожу и, служа ей,В сердце развратном желанья таить». — «Что слышу! — воскликнулГраф, побледневши от гнева, — о ком говоришь ты? И жив он?» —«Все об нем говорят, государь; а я из почтеньяК вам, полагая, что все вам известно, молчал: что самим вамВ тайне угодно держать, то должно и для нас быть священнойТайной». — «Злодей, говори! — в исступленье ужасном воскликнулГраф, — ты погиб, когда не скажешь мне правды! Кто этотДерзкий?» — «Паж Фридолин; он молод, лицом миловиден(Так шипел предательски Роберт, а графа бросалоВ холод и в жар от речей ядовитых). Возможно ль, чтоб самиВы не видали того, что каждому видно? За неюВсюду глазами он следует; ей одной, забываяВсе, за столом он служит; за стулом ее, как волшебнойСкованный силой, стоит он и рдеет любовью преступной.Он и стихи написал и в них перед ней признаетсяВ нежной любви». — «Признается!» — «И даже молить о взаимномЧувстве дерзает. Конечно, графиня, по кротости сердца,Скрыла от вас, государь, безумство такое, и сам яЛучше бы сделал, когда б промолчал: чего вам страшиться?»Граф не ответствовал: ярость душила его. ПриближалисьВ это время они к огромной литейной палате:Там непрестанно огонь, как будто в адской пучине,

В горнах пылал, и железо, как лава кипя, клокотало;День и ночь работники там суетились вкруг горнов,Пламя питая; взвивалися вихрями искры; свисталиСтрашно мехи; колесо под водою средь брызжущей пеныТяжко вертелось; и молот огромный, гремя неумолкно,Сам, как живой, подымался и падал. Граф, подозвавшиДвух из работников, так им сказал: «Исполните в точностьВолю мою; того, кто первый придет к вам и спросит:Сделано ль то, что граф приказал? — без всякой пощадыБросьте в огонь, чтоб его и следов не осталось». С свирепымСмехом рабы обещались покорствовать графскому слову.Души их были суровей железа; рвенье удвоив,Начали снова работать они и, убийством заранеЖадную мысль веселя, дожидались обещанной жертвы.К графу тем временем хитрый наушник позвал Фридолина.Граф, увидя его, говорит: «Ты должен, не медля нимало,В лес пойти и спросить от меня у литейщиков: все лиСделано то, что я приказал?» — «Исполнено будет», —Скромно ответствует паж; и готов уж идти, но, подумав:Может быть, даст ему и она порученье какое,Оп приходит к графине и ей говорит: «ГосподиномПослан я в лес; но вы моя госпожа; не угодно льБудет и вам чего приказать?» Ему с благосклоннымВзором графиня ответствует: «Друг мой, к обедне хотелосьНыне сходить мне, но болен мой сын; сходи, помолисяТы за меня; а если и сам согрешил, то покайся».Весело в путь свой пошел Фридолин; и еще из деревниОн не вышел, как слышит благовест: колокол звонкимГолосом звал христиан на молитву. «От встречи господнейТы уклоняться не должен», — сказал он и в церковь с смиренным,Набожным сердцем вступил; но в церкви пусто и тихо:Жатва была, и все поселяне работали в поле.Там стоял священник один: никто не явилсяБыть на время обедни прислужником в храме. «Господу богуПрежде свой долг отдай, потом господину». С такою

Мыслью усердно он начал служить: священнику ризы,Сто́лу и сингулум подал; потом приготовил святыеЧаши; потом, молитвенник взявши, стал умиленноДолг исправлять министранта: и там и тут на колени,Руки сжав, становился; звонил в колокольчик, как скороПровозглашаемо было великое «Sanctus*»; когда жеТайну священник свершил, предстоя алтарю, и возвысилРуку, чтоб верным явить спасителя-бога в бескровнойЖертве, он звоном торжественным то возвестил и смиренноПал на колени пред господом, в грудь себя поражая,Тихо молитву творя и крестом себя знаменуя.Так до конца литургии он все, что уставлено чином,В храме свершал. Напоследок, окончивши службу святую,Громко священник воскликнул: «Vobiscum Dominus*», верныхБлагословил; и церковь совсем опустела; тогда он,Все в порядок приведши, и чаши, и ризы, и утварь,Церковь оставил, и к лесу пошел, и «добавок дорогой«Pater noster*» двенадцать раз прочитал. ПодошедшиК лесу, он видит огромный дымящийся горн; перед горном,Черны от дыма, стоят два работника. К ним обратяся,«Сделано ль то, что граф приказал», — он спросил. И, оскаливЗубы смехом ужасным, они указали на пламеньГорна. «Он там! — прошептал сиповатый их голос. — Как должно,Прибран, и граф нас похвалит». С таким их ответом обратноВ замок пошел Фридолин. Увидя его издалека,Граф не поверил глазам. «Несчастный! откуда идешь ты?» —«Из лесу прямо». — «Возможно ль? ты, верно, промешкал в дороге». —«В церковь зашел я. Простите мне, граф-государь; повеленьеВаше приняв, у моей госпожи, по обычному долгу,Также спросил я, не будет ли мне и ее приказанья?Выслушать в церкви обедню она приказала. ИсполнивВолю ее, помолился я там и за здравие ваше».

Граф трепетал и бледнел. «Но скажи мне, — спросил он, —Что отвечали тебе?» — «Непонятен ответ был. Со смехомБыло на горн мне указано. Там он (сказали)! Как должно,Прибран, и граф нас похвалит!» — «А Роберт? — спросил, леденеяВ ужасе, граф. — Ты с ним не встречался? Он послан был мноюВ лес». — «Государь, ни в лесу, ни в поле, нигде я не встретилРоберта». — «Ну! — вскричал уничтоженный граф, опустившиВ землю глаза. — Сам бог решил правосудный!» И, с кроткойЛаскою за руку взяв Фридолина, с ним вместе пошел онПрямо к супруге и ей (хотя сокровенного смыслаРечи его она не постигла) сказал, представляяМилого юношу, робко пред ними склонившего очи:«Он, как дитя, непорочен; нет ангела на небе чище;Враг коварен, но с ним господь и всевышние силы».

Суд в подземелье*

Уж день прохладно вечерел,И свод лазоревый алел;На нем сверкали облака;Дыханьем свежим ветеркаБыл воздух сладко растворен;Играя, вея, морщил онПурпурно-блещущий залив;И, белый парус распустив,Заливом тем ладья плыла;Из Витби инокинь несла,По легким прыгая зыбям,Она к Кутбертовым брегам.Летит веселая ладья;Покрыта палуба еяБольшим узорчатым ковром;Резной высокий стул на немС подушкой бархатной стоит;И мать-игуменья сидитНа стуле в помыслах святых;С ней пять монахинь молодых.

Впервой докинув душный пленПечальных монастырских стен,Как птички в вольной вышине,По гладкой палубе онеИграют, ре́звятся, шалят…Все веселит их, как ребят:Той шаткий парус страшен был,Когда им ветер шевелилИ он, надувшися, гремел;Крестилась та, когда белел,Катясь к ладье, кипучий вал,Ее ловил и подымалНа свой изгибистый хребет;Ту веселил зеленый цветМорской чудесной глубины;Когда ж из пенистой волны,Как черная незапно тень,Пред ней выскакивал тюлень,Бросалась с криком прочь онаИ долго, трепетна, бледна,Читала шепотом псалом;У той был резвым ветеркомПокров развеян головной,Густою шелковой струейЛились на плечи волоса,И груди тайная красаМелькала ярко меж власов,И девственный поймать покровЕе заботилась рука,А взор стерег исподтишка,Не любовался ль кто за нейЗаветной прелестью грудей.

Игуменья порою тойВкушала с важностью покой,В подушках нежась пуховых,И на монахинь молодыхСмотрела с ласковым лицом.Она вступила в божий домВо цвете первых детских лет,Не оглянулася на светИ, жизнь навеки затворяВ безмолвии монастыря,По слуху знала издали́О треволнениях земли,О том, что радость, что любовьСмущают ум, волнуют кровьИ с непроснувшейся душойДостигла старости святой,Сердечных смут не испытав;Тяжелый инокинь уставСмиренно, строго сохранять,Души спасения искатьБлаженной Гильды по следам,Служить ее честным мощам,И день и ночь в молитве быть,И день и ночь огонь хранитьЛампад, горящих у икон:В таких заботах проведенБыл век ее. Богатый вкладНа обновление оградМонастыря дала она;Часовня Гильды убранаБыла на славу от нее:Сияло пышное шитьеТам на покрове гробовом,И, обложенный жемчугом,Был вылит гроб из серебра;И много делала добраОна убогим и больным,И возвращался пилигримОт стен ее монастыря,Хваля небесного царя.Имела важный вид она,Была худа, была бледна;Был величав высокий рост;Лицо являло строгий пост,И покаянье тмило взор.Хотя в ней с самых давних порБыла лишь к иночеству страсть,Хоть строго данную ей властьВ монастыре она блюла,Но для смиренных сестр былаОна лишь ласковая мать:Свободно было им дышатьВ своей келейной тишине,И мать-игуменью онеЛюбили детски всей душой.Куда ж той позднею поройЧерез залив плыла она?Была в Линдфарн приглашенаОна с игуменьей другой;И там их ждал аббат святойКутбертова монастыря,Чтобы, собором сотворяКровавый суд, проклятье датьОтступнице, дерзнувшей снятьС себя монашества обетИ, сатане продав за светВсе блага кельи и креста,Забыть спасителя Христа.

Ладья вдоль берега летит,И берег весь назад бежит;Мелькают мимо их очейВ сиянье западных лучей:Там замок на скале крутойИ бездна пены под скалойОт расшибаемых валов;Там башня, сторож берегов,Густым одетая плющом;Там холм, увенчанный селом;Там золото цветущих нив;Там зеленеющий заливВ тени зеленых берегов;Там божий храм, среди дерёвБлестящий яркой белизной.И остров, наконец, святойС Кутбертовым монастырем,Облитый вечера огнем,Громадою багряных скалИз вод вдали пред ними встал,И, приближаясь, тихо рос,И вдруг над их главой вознесСвой брег крутой со всех сторон.И остров и не остров он;Два раза в день морской отлив,Песок подводный обнажив,Противный брег сливает с ним:Тогда поклонник пилигримНа богомолье по пескамПешком идет в Кутбертов храм;Два раза в день морской прилив,Его от тверди отделив,Стирает силою водыС песка поклонников следы. —Нес ветер к берегу ладью;На самом берега краюСтоял Кутбертов древний дом,И волны пенились кругом.

Стоит то здание давно;Саксонов памятник, оноМеж скал крутых крутой скалойВосходит грозно над водой;Все стены страшной толщиныИз грубых камней сложены;Зубцы, как горы, на стенах;На низких тягостных столбахЛежит огромный храма свод;Кругом идет широкий ход,Являя бесконечный рядСплетенных ветвями аркад;И крепки башни на углахСтоят, как стражи на часах.Вотще их крепость превозмочьПыталась вражеская мочьЖестоких нехристей датчан;Вотще волнами океанВсечасно их разит, дробит;Святое здание стоитНедвижимо с давнишних пор;Морских разбойников напор,Набеги хлада, бурь, валовИ силу грозную годовПеретерпев, как в старину,Оно морскую глубинуСвоей громадою гнетет;Лишь кое-где растреснул свод,Да в нише лик разбит святой,Да мох растет везде седой,Да стен углы оточеныУпорным трением волны.

В ладье монахини плывут;Приближась к берегу, поютСвятую Гильды песнь оне;Их голос в поздней тишине,Как бы сходящий с вышины,Слиясь с гармонией волны,По небу звонко пробежал;И с брега хор им отвечал,И вышел из святых воротС хоругвями, крестами ходНавстречу инокинь честных;И возвестил явленье ихКолоколов согласный звон,И был он звучно повторенОтзывом ближних, дальних скалИ весь народ на брег созвал.С ладьи игуменья сошла,Благословенье всем далаИ, подпираясь костылем,Пошла в святой Кутбертов домВослед хоругвей и крестов.

Им стол в трапезнице готов;Садятся ужинать; потомОбширный монастырский домТолпой осматривать идут;Смеются, ре́звятся, поют;Заходят в кельи, в древний храм,Творят поклоны образамИ молятся мощам святым…Но вечер холодом сырымИ резкий с моря ветерокСобраться нудят всех в кружокК огню, хозяек и гостей;Жужжат, лепечут; как ручей,Веселый льется разговор;И наконец меж ними спорО том заходит, чей святойСвоею жизнию земнойИ боле славы заслужилИ боле небу угодил?

«Святая Гильда (говорятМонахини из Витби) врядОтдаст ли первенство кому!Известна ж боле потомуЕе обитель с давних дней,Что три барона знатных ейСлужить вассалами должны;Угодницей осужденыКогда-то были Брюс, ГербертИ Перси; суд сей был простертНа их потомство до концаВсего их рода: чернецаОни дерзнули умертвить.С тех пор должны к нам приходитьТри старших в роде каждый годВ день вознесенья, и народТут видит, как игумен ихСтановит рядом у честны́хМощей угодницы святой,Как над склоненной их главойПрочтет псалом, как наконецС словами: всё простил чернец!Им разрешение дает;Тогда аминь! гласит народ.К нам повесть древняя дошлаО том, как некогда жилаУ нас саксонская княжна,Как наша вся была полнаОкруга ядовитых змей,Как Гильда, вняв мольбам своейЛюбимицы святой княжны,Явилась, как превращеныВсе змеи в камень, как с тех порНаходят в недре наших горОкаменелых много змей.Еще же древность нам об нейСказание передала:Как раз во гневе проклялаОна пролетных журавлейИ как с тех пор до наших дней,Едва на Витби налетитЖуравль, застонет, закричит,Перевернется, упадетИ чудной смертью отдаетУгоднице блаженной честь».

«А наш Кутберт? Не перечестьЕго чудес. Теперь покойНашел уж гроб его святой;Но прежде… что он претерпел!От датских хищников сгорелЛиндфарн, приют с давнишних днейЧестны́х угодника мощей;Монахи гроб его спаслиИ с гробом странствовать пошлиИз земли в землю, по полям,Лесам, болотам и горам;Семь лет в молитве и трудахС тяжелым гробом на плечахОни скиталися; в МельросИх напоследок бог принес;Мельрос Кутберт живой любил,Но мертвый в нем не рассудилОн для себя избрать приют,И чудо совершилось тут:Хоть тяжкий гроб из камня был,Но от Мельроса вдруг поплылПо Твиду он, как легкий челн.На юг теченьем быстрых волнЕго помчало; миновавТильмут и Риппон, в Вардилав,Препон не встретя, наконецПривел свой гроб святой пловец;И выбрал он в жилище тамСвятой готический Дургам;Но где святого погребли,Ту тайну знают на землиЛишь только трое; и когдаКоторому из них чредаРасстаться с жизнию придет,Он на духу передаетЕе другому; тот молчитДотоль, пока не разрешитЕго молчанья смертный час.И мало ль чудесами насСвятой угодник изумлял?На нашу Англию напалКороль шотландский, злой тиран;Пришла с ним рать галвегиан*,Неистовых, как море их;Он рыцарей привел своих,Разбойников, залитых в сталь;Он весь подвигнул Тевьотдаль;Но рать его костьми легла:Для нас Кутбертова былаХоругвь спасением от бед.Им ободрен был и АльфредНа поражение датчан;Пред ним впервой и сам НорманЗавоеватель страх узналИ из Нортумбрии бежал».

Монахини из Витби тутСестрам линдфарнским задаютС усмешкою вопрос такой:«А правда ли, что ваш святойПо свету бродит кузнецом?Что он огромным молоткомПо тяжкой наковальне бьетИ им жемчужины кует?Что на работу ходит он,Туманной рясой облачен?Что на приморской он скале,Чернее мглы, стоит во мгле?И что, покуда молот бьет,Он ветер на море зовет?И что в то время рыбакиУводят в пристань челноки,Боясь, чтоб бурею ночнойНе утопил их ваш святой?»Сестер линдфарнских оскорбилТакой вопрос; ответ их был:«Пустого много бредит свет;Об этом здесь и слуху нет;Кутберт, блаженный наш отец,Честной угодник, не кузнец».

Так весело перед огнемШел о житейском, о святомМежду монахинь разговор.А близко был иной собор,И суд иной происходил.Под зданьем монастырским былТайник — страшней темницы нет;Король Кольвульф, покинув свет,Жил произвольным мертвецомВ глубоком подземелье том.Сперва в монастыре оноСмиренья кельей названо;Потом в ужасной келье той,Куда ни разу луч дневной,Ни воздух божий не входил,Прелат Сексгельм определилКладби́щу осужденных быть;Но наконец там хоронитьНе мертвых стали, а живых:О бедственной судьбине ихМолчал неведомый тайник;И суд, и казнь, и жертвы крик —Все жадно поглощалось им;А если случаем какимНевнятный стон из глубиныИ доходил до вышины,Никто из внемлющих не знал,Кто, где и отчего стенал;Шептали только меж собой,Что там, глубоко под землей,Во гробе мучится мертвец,Свершивший дней своих конецБез покаяния во злеИ непрощенный на земле.

Хотя в монастыре о томЗаклепе казни роковомИ сохранилася молва,Но где он был? Один иль дваМонаха знали то да самОтец аббат; и к тем местамЕму лишь с ними доступ был;С повязкой на глазах входилЗа жертвой сам палач тудаВ час совершения суда.Там зрелся тесный, тяжкий свод;Глубоко, ниже внешних вод,Был выдолблен в утесе он;Весь гробовыми замощенПлитами пол неровный был;И ряд покинутых могилС полуистертою резьбой,Полузатоптанных землей,Являлся там; от мокротыСкопляясь, капли с высотыНа камни падали; их звукОднообразно-тих, как стукНочного маятника, был;И бледно, трепетно светил,Пуская дым, борясь со мглой,Огонь в лампаде гробовой,Висевшей тяжко на цепях;И тускло на сырых стенах,Покрытых плеснью, как корой,Свет, поглощенный темнотой,Туманным отблеском лежал.Он в подземелье озарялЯвленье страшное тогда.

Три совершителя судаСидели рядом за столом;Пред ними разложён на немУстав бенедиктинцев был;И, чуть во мгле сияя, лилМерцанье бледное ночникНа их со мглой слиянный лик.Товарищ двум другим судьям,Игуменья из Витби тамЯвлялась, и была сперваЕе открыта голова;Но скоро скорбь втеснилась ейВо грудь, и слезы из очейНевольно шалость извлекла,И покрывалом облеклаТогда лицо свое она.С ней рядом, как мертвец бледна,С суровой строгостью в чертах,Обретшая в посте, в мольбахБесстрастье хладное одно(В душе святошеством давноПрямую святость уморя), —Тильмутского монастыряПриорша гордая была;И ряса, черная как мгла,Лежала на ее плечах;И жизни не было в очах,Черневших мутно, без лучей,Из-под седых ее бровей.Аббат Кутбертовой святойОбители, монах седой,Иссохнувший полумертвецИ уж с давнишних пор слепец,Меж ними, сгорбившись, сидел;Потухший взор его гляделВперед, ничем не привлечен,И, грозной думой омрачен,Ужасен бледный был старик,Как каменный надгробный лик,Во храме зримый в час ночной,Немого праха страж немой.Пред ними жертва их стоит:На голове ее лежитЛицо скрывающий покров;Видна на белой рясе кровь;И на столе положеныСвидетели ее вины:Лампада, четки и кинжал.По знаку данному, сорвалМонах с лица ее покров;И кудри черных волосовУпали тучей по плечам.Приорши строгия очамБыл узницы противен вид;С насмешкой злобною глядитВ лицо преступницы она,И казнь ее уж решена.

Но кто же узница была?Сестра Матильда. Лишь сошлаТа роковая полночь, мглойОкутавшись как пеленой,Тильмутская обитель всяВдруг замолчала; погасяЛампады в кельях, сестры в нихВсе затворились; пуст и тихСтал монастырь; лишь главный входСвятых обители воротНе заперт и свободен был.На колокольне час пробил.Лампаду и кинжал беретИ в платье мертвеца идетМатильда смело в ворота;Пред нею ночь и пустота;Обитель сном, глубоким спит;Над церковью луна стоитИ сыплет на дорогу свет;И виден на дороге следВ густой пыли копыт и ног;И слышен ей далекий скок…Она с волненьем в даль глядит;Но там ночной туман лежит;Все тише, тише слышен скок,Лишь по дороге ветерокПолночный ходит да лунаСияет с неба. Вот онаМинуты две подождала;Потом с молитвою пошлаВперед — не встретится ли с ним?И долго шла путем пустым;Но все желанной встречи нет.Вот наконец и дневный свет,И на небе зажглась заря…И вдруг от стен монастыряПослышался набатный звон;Всю огласил окрестность он.Что ей начать? Куда уйти?Среди открытого пути,Окаменев, она стоит;И страшно колокол гудит;И вот за ней погоня вслед;И ей нигде приюта нет;И вот настигнута она,И в монастырь увлечена,И скрыта заживо под спуд;И ждет ее кровавый суд.

Перед судилищем онаСтоит, почти умерщвленаТерзаньем близкого конца;И бледность мертвая лицаБыла видней, была страшнейОт черноты ее кудрей,Двойною пышною волнойОбливших лик ее младой.Оцепенев, стоит она;Глава на грудь наклонена;И если б мутный луч в глазахИ содрогание в грудяхНе изменяли ей порой,За лик бездушный восковойМогла б быть принята она:Так бездыханна, так бледна,С таким безжизненным лицом,Таким безгласным мертвецомОна ждала судьбы своейОт непрощающих судей.И казни страх ей весь открыт:В стене, как темный гроб, прорытГлубокий, низкий, тесный вход;Тому, кто раз в тот гроб войдет,Назад не выйти никогда;Коренья, в черепке вода,Краюшка хлеба с ночникомУже готовы в гробе том;И с дымным факелом в руках,На заступ опершись, монах,Палач подземный, перед ним,Безгласен, мрачен, недвижим,С покровом на лице стоит;И грудой на полу лежитГробокопательный снаряд:Кирпич, кирка, известка, млат.Слепой игумен с места встал,И руку тощую поднял,И узницу благословил…И в землю факел свой вонзилИ к жертве подошел монах;И уж она в его рукахТрепещет, борется, кричит,И, сладив с ней, уже тащит,Бесчувственный на крик и плач,Ее живую в гроб палач…

Сто ступеней наверх вели;Из тайника судьи пошли,И вид их был свирепо дик;И глухо жалкий, томный крикИз глубины их провожал;И страх шаги их ускорял;И глуше становился стон;И наконец… умолкнул он.И скоро вольный воздух имСвоим дыханием живымСтесненны груди оживил.Уж час ночного бденья был,И в храме пели. И во храмОни пошли; но им и тамСквозь набожный поющих ликВсе слышался подземный крик.Когда ж во храме хор отпел,Ударить в колокол велелАббат душе на упокой…Протяжный глас в тиши ночнойРаздался — из глубокой мглыЕму Нортумбрии скалы́Откликнулись; услыша звон,В Брамбурге селянин сквозь сонС подушки голову поднял,Молиться об умершем стал,Недомолился и заснул;Им пробужденный, помянулУсопшего святой чернец,Варквортской пу́стыни жилец;В Шевьотскую залегший сень,Вскочил испуганный олень,По ветру ноздри распустил,И чутко ухом шевелил,И поглядел по сторонам,И снова лег… и снова тамВсё, что смутил минутный звон,В глубокий погрузилось сон.

Нормандский обычай*