Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

— Но если на свои? — «Какие же у Троцкого могут быть деньги: у Троцкого деньги народные». — «Да ведь это не мы с тобой: он заслужил». — А где же равенство? мы ездим на телегах, и он бы, как мы, для удовольствия на телеге, а мы для службы на автомобиле».

Копытник. Дупелиные дырочки на кале.

Ваня сидел на телеге, свесив ноги, и как это часто бывает, вперед не смотрел, колесо скользнуло в колдобину, и все полетели в грязь. «Ваня, — говорю, — надо смотреть». «Извините, — говорит, — ошибся, больше не буду, извините, Ильич сказал: «на ошибках учимся». «Верно сказал Ильич, — ответил я Ване, — только ведь все-таки ошибка твоя вышла из-за того, что ты выпил лишнее. Ильич не говорил, чтобы учиться такой ошибкой». «Я не виноват, — ответил Ваня, — пока запрещено было, мы боролись с самогонкой, а если это разрешено, и само государство торгует вином, то почему же не выпить?»

Утки гнездятся на остожках, мальчишки собирают яйца, бывает 100 штук снесет, а сделать ничего нельзя, что можно сделать с мальчишкой?

С 12 года нет дупелей.

Копытник на коровьих лепешках: дупель через них доставал червей.

2 Сентября. Каждый день в свой дом я приношу какую-нибудь вещь, подвешиваю полку, вбиваю гвоздик и чувствую наслаждение в этом, я, наморенный скиталец. И я чувствую в эти дни, что корни собственности погружены в почву любви, я готов объявить эту мою собственность «священной», потому что она связана с той частью моей личности, которая соприкасается со всеми живущими в мире от червя до сложнейшего человека. Мне кажется, что этой силой коренной любви и процветает земля…

Вот это одно, и бывает другое и тоже любовь, когда собственность заслоняет собой личность, и вдруг преодоленная, сброшенная с себя ветхая одежда падает — и открывается весь заслоненный ею прекрасный вольный мир.

Значит, дело не в собственности самой по себе, а в человеке, та или другая собственность есть разные моменты переживаний человека…

Охота раскрывает всю психологическую картину достижения. Есть, напр., в натаске собаки моменты почти недоступные молодому человеку, есть тоже такие тяжкие концы в преодолении пространств совершенно пустых, когда целый день проходит без выстрела. Какая-то узловатая, старая сила тащит в это время дойти до конца, дотянуть. Я замечал эту силу у старых егерей и постоянно у крестьян в их земледельческом труде, у слесарей, завершающих пригонку частей. Так мне представляется, в завершенности, в пригонке, в достижении, и вообще государственный труд и государственный ум характеризуется никак не романтикой, а холодной зрелостью. И государство в отношении общества есть именно какая-то дотяжка и закрепление общества в законе и форме…

<Запись на полях> Шарашкин год.

3 Сентября. Вчера были Пришвины Екатерина Семеновна с дочерью, мы встретились после 25 лет и за чаем разговаривали о том же самом, что и 25 лет тому назад: Екат. Семеновна говорила, что не понимает, как люди на охоте могут убивать вольное животное.

«Но оно же нам чужое, — говорил я, — жалко убивать домашнее, очеловеченное животное, и потому это поручают мяснику: вы едите же мясо? а животное дикое убивать не так жалко». «Нет, — говорит Ек. Сем., — домашнее животное предназначено в пищу, и его не жалко, а вольную тварь убивать — не понимаю!» Это типичный пример тупости понимания жизни, жестокости отвлеченного «гуманного» интеллигентского воспитания.

«Новый Мир» 1926, кн. 8–9, ст. А. Давильковского «На трудном подъеме». Автор бросает ценнейшую идею о крестьянстве, сохраняющем живую душу, и что в постижении души этого крестьянства надо многому учиться у старых народников. Несколько намеков в мою сторону дают мне надежду, что автор наконец-то как будто, и это будет 1-й критик, понял происхождение моей работы, которая опирается, собственно, не на крестьянина, а на туземца. Русский крестьянин, словом, взят мною sub specie acternitatis[7], чем я отличаюсь от народников и чем даю литературе нечто новое.

4 Сентября. Сентябрьское солнечное утро, от охлажденной земли подымается туман, начались твердые, серые, весь день не сходящие росы. От саженых лип вокруг Черниговского скита уже довольно слетело на землю золотой листвы и закрыло всякого рода срамной послед инвалидов колонии имени Каляева, как сами они своим жизненным безобразием давно уже закрыли грехи разжиревших монахов.

В утренний час нет ни одного человека. Есть, значит, в природе всегда час, когда нет человека, этот час для себя…

Я обратил внимание в этот раз, что вывеска колонии имени Каляева закрывала собою какую-то большую икону, а под ней были совершенно открытые направо и налево еще две иконы святых. Впрочем, Каляев был религиозный человек, и это очень хорошо пришлось, что имя его как революционера пришлось на святыне и слеглось, и жизнь ставленников революции улеглась на жизнь грешников православия, монахов, как бы ад на ад. Но удивительно прочно и старательно были вписаны фрески святых и поразительно небрежно висело имя Каляева: имя было написано прямо на белом полотне, натянутом на деревянную раму настолько небольшого размера, что сверху из-под нее выдавалась макушка головы святого, а внизу виднелись ноги. Дунет ветер хорошенько — и все вехи с именем Каляева слетят…

Я прошел волнистый путь до Параклита, видел старого монаха, пасущего стадо, поискал на Торбеевом озере бекасов, обогнул Березовские овсы до дороги на Сергиев, поискал тетеревей около Ляпуновского завода и, поблуждав в большом Черниговском лесу, в 2 ч. д. вернулся домой (вышел без 20 6 — вернулся в 2 ч. = 8 ч. 20 м. в ходу) Ефр. Пав. сказала: «Силу тебе девать некуда». Вечером завязалось продолжение романа, густо замесил, не сорвалось бы. Но, кажется, нет: дожил.

6 Сентября. Через неделю пролет дупелей.

За это лето реализовались две радости: Лева определился отличным малым, после нестройных лет своих вернулся к себе самому и стал таким же славным юношей, каким был отроком. Второе: собств. домик возле Москвы и Дубенских болот — очень хорошо! Никак не думал, что это меня так превосходно устроит.

Вот теперь, наконец-то, кажется, можно написать свой окончательный роман.

Иван Рукавишников.

Время от времени очень полезно встречаться с людьми, которые или совсем не читали тебя, или очень в тебе сомневаются. Раз я рассказал Рукавишникову об одном лесном случае. «Эх, — сказал он, — не знаете вы, как вам взяться за дело. Вам надо писать о лесных настроениях».