Риф, или Там, где разбивается счастье - Эдит Уортон

Наконец она подняла голову и сказала:

— Я не буду еще раз встречаться с ней до ее отъезда.

Он ничего не ответил, и, обернувшись к нему, она добавила:

— Полагаю, она поэтому уезжает? Потому, что любит и не откажется от тебя?

Дарроу молчал. Ничтожность банального отрицания была настолько очевидна, что, даже если бы он смог отсрочить разоблачение, он не мог отсрочить его надолго. Глубже других его страхов был ужас позора.

— Она отказалась от меня, — проговорил он наконец.

XXVIII

Когда он вышел из комнаты, Анна продолжала стоять в той же позе, в которой он оставил ее. «Я должна поверить ему! Должна поверить!» — сказала она себе.

Только что, в минуту, когда она обнимала его за шею, она была объята ощущением полного покоя. Все духи сомнения были изгнаны, и ее любовь снова была чистой обителью, где всякая мысль и чувство могли жить в блаженной свободе. А потом, подняв лицо к Дарроу и встретив его взгляд, она как будто заглянула в руины его души. Только так она могла выразить это. Будто он и она смотрели на одно и то же с разных сторон, и сторона, которую видела она, вся была свет и жизнь, а он видел кладбище…

Она не твердо помнила сейчас, кто заговорил первый, да и что вообще было сказано. Ей только казалось, что мгновением позже она очутилась в другом конце гостиной — которая неожиданно стала столь тесной, что, даже при том расстоянии между ними, она чувствовала, будто он касается ее, — и кричала ему: «Так это поэтому она уезжает!» — и читала признание на его лице.

Значит, это он и скрывал, они скрывали: он встретил девушку в Париже и помог ей в ее стесненных обстоятельствах — одолжил денег, неуверенно предположила Анна, — и она влюбилась в него, а при новой встрече страсть неожиданно овладела ею. Откинувшись на спинку дивана, Анна читала все это на его лице.

Девушка была в отчаянном положении — перепугана, без гроша, возмущена случившимся и не знающая (с такой женщиной, как миссис Мюррет), какой новой несправедливости следует ожидать; и Дарроу, встретив ее в столь тяжелый час, пожалел, дал ей совет, был добр с ней — с фатальным, неминуемым результатом. Таковы были факты, как они увиделись Анне, по крайней мере внешняя их сторона, а в тайные лабиринты, которые могли таиться за ними, она углубляться не осмеливалась.

«Я должна поверить ему… должна поверить». Она повторяла эти слова как заклинание. В конце концов, с его стороны было естественно так поступить: до последнего защищать несчастный секрет девушки. Его жалость к ней передалась Анне, пробудив чувство более глубокое и более свойственное ей, чем муки ревности. Она жаждала из спокойствия своего блаженства протянуть ему руку сострадания… Но Оуэн? Что будет с Оуэном? Она в долгу прежде всего перед ним — она обязана защитить его не только от всего тайного, что неожиданно узнала, но и — главное! — от возможных последствий. Да, девушка должна уехать — в этом не может быть сомнения, — Дарроу сам понял это с самого начала; и при этой мысли ее внезапно охватило невероятное облегчение, словно она отказалась от иллюзорной попытки быть великодушной, на что не была способна…

Единственное, о чем она могла сейчас думать, — это о том, что Софи уезжает незамедлительно; через час ее уже не будет в доме. Как только девушка уедет, будет легче убедить Оуэна в том, что это конец их отношений; если необходимо, повлиять на девушку, чтобы она дала ему это понять. Но Анна была уверена, что этого не понадобится. Было ясно, что Софи Вайнер покидала Живр без мысли когда-нибудь снова увидеть его…

Неожиданно, когда она пыталась привести в порядок мысли, она услышала, как Оуэн зовет из-за двери: «Мама!..» — он редко называл ее так. В его голосе звучала новая нотка — нотка радостного нетерпения. Она поспешила к зеркалу, посмотреть, с каким лицом предстанет перед ним; но, прежде чем она успела привести себя в порядок, Оуэн уже был в комнате и кинулся к ней с объятиями, как школьник.

— Все хорошо! Все хорошо! И это все благодаря тебе! Я готов понести самое строгое наказание — на колени на горох, сто пятьдесят «Аве Мария»… Я обо всем договорился с ней, и теперь она отправила меня к тебе, и ты можешь называть меня каким угодно дураком. — Счастливо смеясь, он отпустил ее. — Я простою в углу до следующей недели, а потом поеду повидать ее. И она говорит, что я обязан этим тебе!

— Мне? — произнесла она первое слово, за которое смогла ухватиться, стараясь устоять в вихре его радости.

— Тебе: ты была так терпелива и так мила с ней; и еще ты сразу поняла, каким я был ослом! — Она сделала попытку улыбнуться, и это сработало — вызвало у него ответную улыбку до ушей. — Это не так трудно было заметить? Нет, я признаю, что для этого не нужно микроскопа. Но ты была такой мудрой и замечательной — ты всегда такая. Я как с ума сошел в эти последние дни, просто сошел с ума — ты и она вообще могли бы умыть руки! А вместо этого все кончилось хорошо — хорошо!

Она слегка отстранилась от него, стараясь удерживать улыбку и не позволить ему увидеть, что скрывается за ней. Действительно, теперь или никогда ей надлежит быть мудрой и замечательной!

— Я так рада, дорогой, так рада! Если только ты всегда так думал обо мне…

Она замолчала, едва понимая, что сказала, и в ужасе оттого, что собственными руками заново связала узел, который, казалось ей, был разрублен. Но она увидела, что Оуэн хочет сказать что-то еще, что-то, что сказать было трудно, но абсолютно необходимо. Он поймал ее руки, привлек к себе и, собрав лоб в капризные смеющиеся складки, крикнул:

— Слушай, если Дарроу хочет тоже назвать меня чертовым ослом, не останавливай его!

Прозвучавшее имя Дарроу вернуло острое ощущение главной опасности, напомнив о тайне, которую нужно было скрывать от Оуэна, чего бы это ни стоило ее измученным нервам.

— Знаешь, он не всегда дожидается распоряжений! — В общем, ответ получился лучше, чем она опасалась.

— Имеешь в виду, что он уже назвал меня так? — отозвался на это Оуэн радостнейшим смехом. — Что ж, тем лучше; теперь мы можем перейти к тому, что у нас на повестке дня… — Он глянул на часы. — Как ты знаешь, дорогая, она уезжает примерно через час; она и Аделаида, наверное, уже наскоро перекусывают сэндвичами. Спустишься попрощаться с ними?

— Да… конечно.

По правде говоря, пока он болтал, в ней росло понимание, что необходимо снова увидеть Софи Вайнер, пока та не уехала. Мысль эта была глубоко неприятна: Анна решила избегать случайных встреч с девушкой, пока не разберется с собственными трудностями. Но было очевидно, что, поскольку им предстояло расстаться меньше чем через час, ситуация приняла новый оборот. Софи Вайнер, по видимости пересмотрев свое решение мирно, но недвусмысленно порвать с Оуэном, вновь встала на ее пути загадочной угрозой; и в душе Анны родился смутный порыв к сопротивлению. Она почувствовала прикосновение Оуэна к руке.

— Ты идешь?

— Да… да… сейчас.

— В чем дело? У тебя такой странный вид.

— Что значит — странный?

— Не знаю: встревоженный… недоумевающий.

По его внезапно изменившемуся лицу она поняла, какой у нее, должно быть, вид.

— Разве? Ничего удивительного! Благодаря тебе у всех нас было волнующее утро.

Но он не отступал:

— Но сейчас, когда для этого нет причины, ты более взволнована. Что, черт возьми, случилось за время, пока я тебя не видел?

Он оглядел помещение, словно искал ключ к ее тревоге, и в ужасе оттого, что он может догадаться, она ответила:

— Ничего не случилось — просто я очень устала. Не попросишь ли Софи саму подняться ко мне?

Дожидаясь девушки, она старалась придумать, что сказать, когда та появится; но никогда еще она так ясно не сознавала свою неспособность иметь дело с двусмысленностью и уклончивостью. Ей не хватало суровой школы опыта, и инстинктивное презрение ко всему, что было не столь чисто и открыто, как ее душа, отвращало ее от познания неоднозначности и противоречивости других людей. Она сказала себе: «Я должна выяснить», хотя все в ней сжималось в отвращении, оттого что придется это делать таким способом…

Софи Вайнер появилась почти немедленно, одетая подорожному и с небольшим саквояжем в руках. Лицо у нее все еще было бледное и осунувшееся, но светилось, что поразило Анну. А может, ей так показалось, потому что она смотрела на нее новыми глазами: впервые видя в ней не гувернантку Эффи, не невесту Оуэна, но воплощение той неведомой угрозы, которая подспудно живет в мыслях каждой женщины о ее возлюбленном? Во всяком случае, с внезапной отчужденностью Анна заметила в ней изящество и притягательность, которых раньше не ощущала. Это была лишь вспышка примитивного инстинкта, но длилась она достаточно долго, чтобы заставить Анну устыдиться тому, какая тьма высветилась в ее сердце…