Тайна Высокого Замка - Златослава Каменкович

Они уложили притихшего мальчика поближе к окну, где было больше свежего воздуха. Мать хотела снять с Василька куртку, но слабым движением он отвёл её руку.

— Лампу зажгите, — сказала дворничиха.

— Где ты был? — прошептала мать.

— Ты… только не бойся, мамо… Поверни меня на бок… Немецкий патруль… ты не бойся… — не открывая глаз, едва шевелил губами мальчик. — Мамо… — внезапно голос его сорвался, он закашлялся.

— О боже, боже!.. Что мне делать?.. Что делать?.. — заметалась по комнате несчастная мать. И вдруг бросилась, упала на колени перед иконами и страстно замолилась.

— Мамо, — едва слышно позвал Василько. — Возьми знамя… Оно тут, на груди… Отдашь Петрику…

Несчастная мать сидела над Васильком сломленная, охваченная ужасом, когда в комнату вошёл сгорбленный седой человек, сопровождаемый дворничихой. Это был тот самый доктор, который спас Петрика, тот самый доктор, которого так хорошо знали и любили обитатели жилищ, где постоянно хозяйничали нужда и болезни.

В полдень следующего дня, не подозревая о несчастье, к Васильку зашли Петрик и Олесь. Они только сегодня вернулись с Майданских Ставков.

Катруся встретила их заплаканная. Матери дома не было, она ушла на завод, боясь навлечь на семью новую беду.

Несколько минут мальчики стояли оцепеневшие и молчаливые, не в силах произнести хоть слово.

Олесь первым бросился в угол с тёмными ликами икон, где лежал Василько, запрокинув в беспамятстве голову. Его иссиня-бледное лицо с закушенными бескровными губами было, как у покойника. Но он дышал.

— Доктор велел Василька поить молоком, — печальным голосом сказала Катруся. — А молоко теперь и за деньги не купишь…

Глава шестая. Ад на земле

Лагерь смерти, в котором томятся около восьмидесяти тысяч узников, опоясан высоким, трёхметровым забором из колючей проволоки, по которому пропущен ток высокого напряжения. Через каждые сто метров — трёхэтажные вышки, где день и ночь дежурит охрана, вооружённая автоматами, пулемётами и фаустпатронами. В двадцати метрах от проволоки проходит вторая линия охраны — блиндажи с автоматчиками и пулемётчиками. И, наконец, в ста метрах от блиндажей патрулируют автоматчики с овчарками, пристрастившимися к человеческому мясу. А над всем этим на огромном пространстве небо затмевает бурый, едкий дым печей крематория, горящих круглые сутки.

Все знают: уйти отсюда можно только через трубу крематория.

Однако мысль о побеге из этого ада не оставляет Юру. Он теперь содержится не в детском бараке, как в первые дни, а в общем, куда согнали всех подростков.

Ночами, собираясь в тёмном углу барака, подростки жарко шепчутся, составляя фантастические планы своего побега из неволи.

Между прочим, здесь, в лагере, Юра подружился с тем самым Франеком, о котором в своё время Петрик успел ему рассказать много хорошего.

Франек попал сюда вместе со всей семьёй по доносу Антонюка. Юру и его мать выдал оккупантам один врач, бывший петлюровец, притаившийся до поры до времени в Киеве. Он работал в больнице, где лежал больной Юра. Где сейчас мать? Жива ли? Этого Юра не знал…

Юра и Франек, как и другие их сверстники, работали в «сортировочной». Но, кроме пятнадцатилетних подростков, здесь надрывались по четырнадцать часов в сутки и дети младшего возраста.

«Сортировочная» — узкий деревянный барак с цементным полом и маленькими окнами чуть ли не под самой крышей. Здесь вечно царит полумрак, даже в солнечные дни.

Пол завален разными вещами. Среди одежды, пропитанной кровью, надо выбирать и складывать один к одному мужские пиджаки, шерстяные и бумажные свитера, женское платье. Детские платьица, штанишки, кофточки, шапочки, чулочки — отдельно.

— Смотри, Юрасик, — скорбно улыбаясь, обращается к мальчику бледная, наголо остриженная Юлька. У неё на руке, чуть повыше локтя, выколото синим «№А-325. 582». Девочка разворачивает розовую фланелевую распашонку и такой же чепчик с белыми кружевами и пушистыми помпонами на конце завязок.

— Складывай сюда. Здесь уже много детской одежды.

— Юрасик, — тихо спрашивает Юлька. — Как ты думаешь, грудных детей убивают вместе с ихними мамами?

Юра молчит. Он не знает, что ответить.

— Ох, я так заморилась… — хрипло прошептала Юлька. — Сегодня праздник, а мы работаем… За это нас может покарать пан бог…

— «Пан бог!» — горько качает головой Франек, глядя на сестрёнку. Его глубоко запавшие глаза кажутся уже не ясно-серыми, а очень тёмными и горят злым огнём. — Ослеп он, этот твой пан бог?.. Я не знаю, есть ли ад там, на небе, но тут, на земле, он есть… И мы в этом аду…

Юлька тяжело закашлялась и выплюнула на цементный пол сгусток крови.

— Хны, хны, хны, — тихо плачет, согнувшись над кучей тряпья, чёрный, как уголёк, Кристоф Меер. — Я так хочу хлеба…

Никто из детей не понимает по-французски, а маленький Кристоф никакого другого языка не знает.

Юра, стараясь, чтобы не заметил надсмотрщик, подходит к малышу и быстро суёт ему в руку кусочек хлеба от своего дневного пайка.

…Метёт пурга.

В жарко натопленной эсэсовской комендатуре лагеря на больших стенных часах стрелка остановилась на шести утра. И в ту же секунду тьму за окном взрывает пронзительный визг сирены.

— Аппель поверка!

В тускло освещённых бараках на четырёхэтажных нарах закопошились люди.

— Вставай, вставай, Франек! — тормошит Юра своего соседа по нарам. — Аппель поверка!

Барак похож на улей с растревоженными пчёлами.

— Ироды проклятые! — тихо ропщет отец Франека, поспешно натягивая полосатые штаны и куртку из мешковины. — Стужа, темень, чисто ад, а они людей на мороз…

Не легко полураздетыми выстоять битый час на аппельплатце, пока идёт поверка. Но ещё труднее в такие холода проработать двенадцать часов подряд в каменоломнях.

Едва волоча ноги, с тупой болью в голове от ударов по ней резиновой плёткой надсмотрщика Вайнгаэра, Юра и Франек возвращаются в строю обречённых.

Входят в барак.

Внезапно Франек останавливается, заметив, что все с сочувствием смотрят на него.

— Панове…

Люди молчат.

Тогда подросток бросается к нарам, где должен лежать его больной отец. Место уже занято новым узником, незнакомым Франеку.

Несчастному не нужно ничего говорить, он слишком хорошо знал, что означает новый узник в этот час, когда под потолком уже горит тусклая лампочка.

Кто-то сел около Франека и начал гладить его костлявые плечи.

— Отец!

— Не плачь, Франек, не плачь… — говорит старый наборщик Анатоль Филипповский из Варшавы. А сам роняет на голову мальчика горячие слёзы и всё шепчет: — Нам нельзя плакать…

Наступило лето. По лагерю пронёсся слух, что те две партии, которые были отправлены на Украину, стали жертвами новой зверской выдумки немцев. Во Львове из людей варили мыло.

В третью партию «переселенцев на Украину» попали Юра и Франек. Какие пути-дороги ждут их впереди? Где они оборвутся?

До вокзала их везли в больших зелёных машинах. Мальчики боялись шелохнуться. Казалось, они окаменели, потому что рядом сидел эсэсовец со злющей, как чёрт, овчаркой. Она всю дорогу рычала и скалила зубы.

Подростков загоняли, как скот, в товарные вагоны.

— Сеном пахнет, — часто задышал широколицый, обычно молчаливый Иозас Иогайнис. Этот запах напомнил мальчику сарай, крытый черепицей, наполненный до бревенчатых перекладин потолка пушистым сеном Иозас сидит на чердаке и выглядывает из слухового окошка. Он видит, как мать хочет поймать удивительно хитрую и сердитую курицу «Хохлатку».

— Цип-цип-ципа! — манит рукой мать. Хохлатка кокетливо поворачивает на бок голову, прищуривается и, как только мать приближается к ней, с громким «куд-куд-куда!» бежит прочь.

Мама! От её ласковых рук всегда так приятно пахло сеном, свежим сеном…

Мать Иозаса, Кайте Галяуцкас — литовка. Бойкая, брызжущая весёлым остроумием, дочь рыбака, с берегов синей Швентои.

Это было в начале войны. Отец и сыновья уехали на мельницу. Дома осталась Кайте и её дочь Лидия. Тогда-то и ворвались в дом два немецких солдата. Они, видимо, ожидали встретить испуганную, дрожащую в страхе хозяйку. Однако навстречу вышла полная, очень высокая женщина в белой кофточке с засученными рукавами.

— Яйка, млеко! — приказал прыщавый солдат с железным крестом на груди.

— Сходи принеси, дочка, — сказала мать четырнадцатилетней Лидии.

Как только девочка спустилась в подвал, оба солдата бросились за ней. Тогда мать торопливо схватила острый, как нож, топор из сеней и побежала вслед за ними.

Через час весь квартал, где жили Иогайнисы, был оцеплен эсэсовцами. Солдат с крестом на изорванном мундире, прижимая платок к разбитому носу, вёл к подвалу гестаповцев. Там они увидели зарубленного немца с длинным скуластым лицом, девушку, совсем ещё ребёнка, с простреленной шеей, и у самой лестницы, на месте жестокой неравной схватки, — пронзённую ножом светловолосую Кайте.