Моя чужая жена - Ольга Карпович

Редников открыл дверцу полированного шкафчика, налил себе коньяку и быстро осушил бокал. Голова приятно прояснилась, темное видение отступило.

«Ничего, — с легким сарказмом сказал он себе. — Ничего, так лучше будет для всех. А об этом… Что ж, раньше надо было думать. Теперь остается одно — разрешить ситуацию так, чтобы никто не пострадал».

Он поставил стакан на столик, вышел из комнаты и по ступенькам террасы спустился в сад.

Солнце уже спряталось за кромкой моря. Стемнело, на небе выступили колючие яркие звезды. Редников увидел Алю на пляже у воды.

Красноватая тревожная луна высвечивала пламенеющую дорожку на бесконечной гладкой поверхности притихшего моря. Митя стоял молча, ошеломленно наблюдая, как Аля, одетая в мерцающий лунный луч, словно дикая грациозная кошка, движется к нему. «Это последний вечер, когда я вижу ее… последний», — крутилась у него в голове неотвязная мысль. И Редникову стало вдруг жгуче, нестерпимо стыдно за то, что он собирался совершить с Алей. Взять и своими руками разрушить ее мир, ее неожиданную сказку, холодно рассмеяться, глядя прямо в эти преданные, до боли любящие глаза.

Аля как будто почувствовала какую-то перемену и, обеспокоенная, попыталась заглянуть в его обласканное полутьмой лицо. Митя слегка отстранился, спрятал горящие мучительным, адовым пламенем глаза в ее распущенных струящихся волосах, а потом, как безумный, подхватил ее на руки и с хриплым стоном припал к ее губам. От его поцелуя у Али закружилась голова.

– Пусти, сумасшедший! — выдохнула она.

– Никогда! Моя добыча! — со смехом прорычал Митя.

И Аля, все еще смеясь, обхватила его шею, прижалась губами к виску. Митя рухнул вместе с ней на сияющий бархатный песок, стараясь усилием воли вытеснить из груди щемящую тоску.

3

Теплый летний ветер ласково волнует белые шторы на приоткрытом окне, наполняет комнату запахом моря, кипарисов, пальмовых листьев, опутывает все вокруг какой-то особенной южной ленью. Солнце стоит уже высоко в небе, ложится горячими кружевными пятнами на усыпанную гравием дорожку в саду, на упругие лепестки роз под окном, на широкую кровать в просторной чистой комнате. На измятой постели разметалась во сне белокурая молодая женщина.

Дверь в комнату осторожно отворяется, и входит высокий широкоплечий мужчина. На нем строгий светло-коричневый летний костюм, галстук, в руке небольшой «дипломат». Лицо сумрачное, по-деловому сосредоточенное. Он тихо опускается на край кровати и смотрит на спящую.

Аля вздрагивает во сне. Голова ее начинает метаться по подушке, она всхлипывает, вскрикивает, открывает глаза и видит перед собой Митю. И мгновенно отчаяние сменяется лучистой улыбкой, она садится на кровати, протягивает к нему руки. Выжидающее напряженное выражение его лица меняется, когда он видит эту обращенную к нему улыбку. Сам невольно заулыбавшись, он дотрагивается до растрепанных шелковистых волос, в которых смешно застряли перышки от подушки.

Отбросив легкую простыню, Аля с радостным возгласом обвивает Митину шею руками:

— Доброе утро!

Она запускает пальцы в его жесткие с проседью волосы, настойчиво целует и пытается утянуть вслед за собой на кровать. Но Митя почему-то не поддается…

Аля взглянула на него с удивлением и легкой обидой, прошептала соблазнительно:

– В чем я провинилась, мой господин?

Увидела, как нервно дернулся его рот, и в ту же секунду заметила все остальное: строгий деловой костюм, «дипломат» у кровати, а главное — выражение его лица, суровое, отстраненное.

В груди толкнулось острое, страшное предчувствие беды. Аля чуть отстранилась, машинально притянула к обнаженному телу тонкую простыню, выговорила с трудом, боясь, что дрогнет голос:

– Ты куда-то собираешься?

– Да. В Москву, — скупо улыбаясь, ответил Митя.

– В Москву? Но почему?..

– Аля, — глухо сказал Редников, не глядя на нее. — Вчера звонил Никита, он возвращается, и…

Она отшатнулась, как от чего-то опасного, выкрикнула, испугавшись звука собственного голоса:

– При чем здесь Никита? Мы с ним разводимся, ты же знаешь… И мне наплевать…

– А мне не наплевать, — бесцветным голосом отчеканил Митя.

Он отвернулся, вытащил из ящика стола документы, проверил паспорт, сунул его в карман пиджака, заговорил, не оборачиваясь:

– Мне скоро пятьдесят. Это мой единственный сын, и других детей у меня уже не будет. Аля, это — все. Все, что я мог тебе предложить… Ты же умная женщина, я прошу тебя… давай закончим все… без слез и истерик… Все эти игры.

Происходящее казалось Але каким-то невыносимым бессмысленным ночным кошмаром. Так бывает во сне — самый дорогой близкий человек вдруг оборачивается к тебе, и вместо любимого лица видишь чье-то чужое, злобное, оскаленное. Митины слова почти не доходили до ее затуманенного отчаянием сознания. Она встала, машинально завернувшись в простыню, медленно, как сомнамбула, прошла по комнате, повторяя шепотом:

– Игры?..

– Все слишком сложно… слишком… У меня работа, сын… А ты его жена, всего-навсего жена. Мне этого не простят. Да и я сам себе теперь не прощу… никогда…

Митя обернулся к ней, и в темных глазах его читалось безумие. Он привлек к себе Алю, она почувствовала, как короткая нервная дрожь пронзила все его такое сильное, такое родное тело.

– Аля, мне нелегко сейчас, пойми. Я ни одной женщины в жизни не желал сильнее, чем тебя… Ты — мое наваждение… — прошептал он куда-то в ее волосы. — Но жить так, с этим наваждением… сложно… то есть невозможно, Аля, понимаешь? Ты говорила, вечность… В этой вечности, в моей вечности, ты навсегда останешься со мной…

– Ты врешь! — отчаянно выкрикнула она, упираясь кулаками ему в грудь. — Врешь!

И Митя отпрянул, словно от пощечины.

– Ты все это время врал… — яростно прошептала Аля, опускаясь на край кровати. — Желал… Вот именно, желал… Любить ты не умеешь.

Она сама понимала, что речь ее бессвязна, слова путаются. Казалось, комната сорвалась с места и кружится в бешеном вихре, стрекот цикад в саду невыносимо гудит в голове.

Митя сел рядом с ней, свесив голову, сказал устало и терпеливо:

– Аля, пойми, человек не может все время думать только о себе! У меня есть сын, которого я люблю больше всего на свете. Ты ведь всегда это знала…

– Замолчи! — пронзительно вскрикнула она. — Ради бога, замолчи!

Она вскочила, прижала стиснутые руки к груди.

– Я не верю ни одному твоему слову! Ты просто трус! И никого ты не любишь, ничего не жаждешь так, как этого своего проклятого спокойствия, своей удобной и налаженной жизни! Ты так трясешься за свое благополучие, за все это! Кто-то чего-то тебе не простит… Да всем плевать на чужую жизнь, так же как тебе всегда было плевать на мою!