Свободные от детей - Юлия Лавряшина

— Малыгина? Да ради бога! — отзывается Сергей Николаевич. — А вы с ним что — уже закрыли эту тему?

— Все-то вы знаете…

— Должность такая, — отзывается он без энтузиазма. — Положа руку на сердце, эти нескончаемые театральные романы так мешают работе! То эта с тем не хочет играть, а хочет с этим, то еще что-нибудь… Малыгин, кстати, болеет, что ли… А может, в запой ушел? Не из-за вас ли, радость моя? Говорят, совсем не выбирается из своей Щербинки…

Мне кажется, что я ослышалась:

— Щербинки? Как он оказался в Щербинке? Он ведь в Бибирево квартиру снимал!

Сценически выразительные глаза Сергея Николаевича (сам из артистов!) блестят от смеха, который он пока сдерживает. Потом поделится им с кем-нибудь из приближенных: «А Тропинина-то! Даже не знала, куда ее бывшего любовника занесло!»

— Давненько вы с ним не общались, Зоенька… Он уже месяцев пять, не меньше, как съехал из Москвы. Он же и здесь снимал что-то… То ли отказали ему в аренде, то ли… Я не в курсе, признаться. Малыгин машину ведь взял в кредит, видно, за квартиру нечем стало расплачиваться. Он ведь не из самых востребованных артистов, сами знаете. Хотя есть в нем искорка, есть… Иначе не держал бы здесь.

«Ему нужна хорошая роль, — мне внезапно, как это всегда и происходит, увиделось лицо Власа, принадлежащее еще не понятому, не прописанному мной персонажу, но уже увидевшемуся, а значит, начинающему оживать. — Надо написать для него пьесу…»

Спрашивать себя, почему надо, бессмысленно. Замысел возник, что-то переключилось в голове и отозвалось в душе, значит, деваться некуда — придется писать. Обреченность, что звучит в этих словах, на самом деле радостная. Я ведь в этом смысле как Ленин, мне бы только работать, работать и работать. Роман издан, пора садиться за пьесу. Вот оно — счастье!

Ни о чем другом больше не помышляю, запретила себе, Лере больше не звоню, и она тоже молчит, хотя до сих пор еще не было такого, чтобы за неделю мы не поговорили. Вчера объявилась Элька, ничего не подозревающая, абсолютно прежняя — «пташка божия не знает ни заботы, ни труда». Я с порога почувствовала — чужая. Но поскольку в ней ничего не изменилось, тот же щебет о новом казино, о модной выставке: «Неужели ты еще не была?! Чем ты вообще занимаешься?», нетрудно сделать вывод, что это я стала другой. Не хочу этого. Не хочу меняться. Я нравилась себе прежней. Я ни от кого не зависела, я думала только о себе, и это вело меня к успеху. Не скажу, что по трупам… Хотя…

Были бы у меня длинные ногти, впились бы сейчас в ладони. Отголоски тех детских голосов, что однажды уже услышались в пустой квартире, опять оживают звуковым всполохом. Я шла к своему успеху по трупам своих же детей… Третью сестра спасла, вырвала из лап чудовища. Я — чудовище… Этой фразой начинался один мой рассказ, из ранних… Тогда я еще не понимала, что пишу о себе.

Стараясь не задумываться, что именно движет мной, я выхожу из театра, сажусь в машину и гоню ее к Варшавскому шоссе. Адрес Власа я уже раздобыла у его друзей, которые, естественно, и не подумали съездить в Щербинку, чтобы проведать больного. Не умирает же! Да если б и умирал… Все мы — эгоисты, но в артистах эгоизм зачастую приобретает утрированный размах. Я, опять я, и снова я. Каждый мечтает о театре одного актера, но в наши дни только Гришковец сумел, хоть ненадолго, сделать свою персону центром театрального мироздания. Эгоист высокой пробы.

Названную улицу нахожу рядом со станцией. В таких районах возле железки всегда гадюшник, но здесь жизнь просто замерла в пятидесятых. Двухэтажные сарайчики, заселенные людьми, запустелые дворы, непуганые кошки, ловящие блох… Говорят, примерно то же безвременье царит в районе Капотни, но там я не была. Даже неинтересно, да и легкие жалко.

С некоторой опаской вхожу в темный деревянный подъезд, никакого освещения, все на ощупь. А руками касаться противно, так и видится наслоившаяся на двери и стены грязь. Когда нахожу третью квартиру, оказывается, что звонка нет, и приходится колотить в дверь. Не обитую, не металлическую, старую дверь. Даже не верится, что за ней может оказаться мой избалованный play-boy…

Но Малыгин собственной персоной открывает дверь и чуть не отпрыгивает. На нем наброшенный на плечи халат, даже не завязанный, видно, что Влас еле выбрался из постели.

— Ты… Откуда? — хрипит он.

— Ангина? — интересуюсь я и вхожу, не дожидаясь приглашения. — Лекарства у тебя есть? Горло полощешь?

— Полощу, — послушно отчитывается он. — И брызгаю такой штукой… Гадость жуткая!

Он жалуется, как ребенок, и выглядит таким несчастным в этом заставленным какими-то баками и тазами коридоре, что мне уже хочется прижать его нечесаную голову к груди и утешить. По тому, что здесь три вешалки с одеждой и три подставки для обуви, догадываюсь, что кроме Власа в квартире еще две семьи, он снимает только одну из комнат. Коммуналка во всем ее блеске… Да еще в Щербинке. Неужто у него все так плохо?

— Пойдем ко мне, — приглашает Влас, но видно, что ему неловко даже ввести меня к себе в комнату.

— Кто за тобой ухаживает?

Я спрашиваю это, чтобы сразу выяснить: один он живет или с кем-то. Не терплю двусмысленных ситуаций, особенно когда сама в них попадаю. Даже когда смотрю фильм, где постоянно создается ложное впечатление о чем-то и это никак не проясняется, я просто начинаю беситься. Мне хочется, чтобы отношения с теми немногими людьми, которые есть в моей жизни, были ясны и просты. Вчера я дала Эльке понять, что мне неинтересно с ней. Думаю, она больше не появится, она ведь вовсе не глупа.

Влас простодушно рассказывает, что лекарство ему покупает соседка Дарья Семеновна, которая сама лет сорок назад играла в самодеятельном театре и к артистам сохранила трепетное отношение.

— Смотри, она еще занянчит тебя до смерти, — предупреждаю я.

— Ей и без меня есть с кем нянчиться, у нее двое внуков.

Подставив мне стул, он садится на застеленный диван, широко расставив голые колени, и что-то внимательно рассматривает на куске паласа, по краям которого торчат нитки. Я вижу, что там есть на чем остановить взгляд, не пылесосили тут лет двести.

— В этом доме живут блохи, — говорит Влас.

— Что ты имеешь в виду?

— Настоящие блохи. Они скачут и кусаются.

И он демонстрирует мне кровавые расчесы. Мне хочется поджать ноги, но стул этого не позволяет. Остается только затравленно озираться, ожидая нападения.

— И здесь никогда не бывает солнца… Гнилью пахнет, правда? Мне кажется, что весь этот дом прогнил насквозь.

«А он тоже стал каким-то другим, — замечаю я. — В нем что-то погасло… Надеюсь, этому не я виной?»

— Ты не смог найти ничего получше?

Подняв голову, Влас смотрит мне в глаза с вызовом, и я понимаю, что ему и без того хочется провалиться сквозь землю.

— Это был самый дешевый вариант, — не сразу отвечает он. — Дешевле не придумаешь.

— Все так плохо? Ты говорил о кастинге в сериал…

— Я не прошел. И на радио подработка сорвалась. А я уже впутался в этот кредит с машиной… Да ладно! Ты же приехала не нытье мое слушать!

Выдержав паузу, он уточняет:

— А зачем ты приехала?

— Мне сказали, что ты болен.

Учитывая все, что было между нами, это признание в желании позаботиться о нем звучит так фальшиво, что у меня самой возникает оскомина. Влас тактично отводит взгляд, чтобы не терзать меня еще больше.

— Ты все-таки отдала ее сестре? — вдруг спрашивает он.

Я набираю воздуха:

— Это правда была не твоя дочь, Влас. Это от… случайного человека.

Впечатление такое, что он не слышит. Рассматривает обложку раскрытого сборника современных пьес, который я не заметила вначале, а теперь чувствую себя так, будто обнаружила у него в постели соперницу.

— Выбираешь себе роль?

— Артист — скотина подневольная, — он закрывает книгу. — Сами себе роли выбирают единицы, а может, и вообще никто.

— Или роли выбирают нас…

Протянув руку, он берет мою и осторожно перебирает пальцы. Я была близка с этим человеком сотни раз, но сейчас почему-то замираю от проявления подростковой нежности. Сердце сжимается и замирает в своем темном уголке, давая понять, что дело совсем не в желании телесной радости, которая мне пока запрещена врачами, а в чем-то другом, чему я так наспех даже не могу подобрать имени.

— Поедем ко мне! Незачем тебе гнить в этом хлеву. Поживешь у меня…

Эти неожиданные даже для меня самой слова просто выбросило на поверхность. Сердце все-таки толкнулось, и их вынесло волной… Я смотрю на Власа почти с ужасом: неужели он согласится? Неужели поверит в мою искренность? Но, видимо, он знает меня слишком хорошо и только усмехается…

— Нет уж, — качает он головой. — Твое драгоценное одиночество нарушить? Чтобы ты уже завтра возненавидела меня? Это сродни самоубийству! Зачем мне этот геморрой?