Скажи изюм - Василий Аксенов

На смотровой площадке в этот час, как ни странно, было много народу, стояло несколько туристских автобусов.

– Для вас это ново? – повторил Филип свой вопрос.

– Что? – спросила Анастасия. Серьезность молодого посланца Запада ее несколько удивляла.

– Этот вопрос о равном партнерстве?

– А где? – спросила она.

– Простите? – Филип оказался в минутном замешательстве.

– Где вы предлагаете равное партнерство? – спросила она.

В это время подъехал папа Бортковский. Он пилотировал то, что с уважительной серьезностью именовал «легковой автомашиной», иначе говоря, бастарда, собранного им самим из останков «Москвича», «Волги», газика и чешской «Шкоды». От удивления Филип даже произнес одно нерусское слово. Се est un voiture, сказал он, сэ вуатюр. В принципе, он был готов ко всему, но только не к таким экипажам и потому, когда оказался на заднем сиденье рядом со здоровенной плитой альбома, подумал, что это предусмотренная русской конструкцией перегородка для перевозки разнополых пассажиров.

– Вот, забирайте! – Настя хлопнула варежкой по перегородке. – Привет главному редактору! Где вы его увидите? В Париже? В Рио-де-Жанейро?

– В Нью-Йорке. – Филип приподнял предмет, как бы пробуя на вес, будто только лишь вес и был основной проблемой транспортировки предмета в Нью-Йорк. Затем он переместил предмет к ногам и повернулся к Насте. – Я был бы взят чрезвычайной удовлетворительностью, получив вашу ладонь, дорогая Анастасия.

Получив желаемое, он начал пускать в русского партнера свои биотоки. Если наполнить женщину до нужного уровня своими биотоками, она с большей готовностью раскроется вам навстречу.

– Вы чувствуете мою вибрацию, мадам?

– Нет, пока не чувствую.

– Тогда я продолжу. Ученые с большим именем поучают, что, почувствовав вибрацию, вы уже частично находите себя вместе с партнером и уже не озабочены больше местом предстоящего сово-короче-купления, не то это сад, не то уединенный двор…

– Вот теперь чувствую вашу вибрацию, – сказала Анастасия. – Кстати, познакомьтесь – за рулем мой папа.

– Скажите, – тут же включился в разговор Бортковский, – вы знакомы с новыми течениями в европейских профсоюзах?

– Да, – сказал Филип. – Я могу быть промежуточные звеном между новыми советскими профсоюзами и европейски – ми профсоюзами.

– Не разбрасываетесь, Филип? – обеспокоилась Анастасия.

– Нет, – успокоил ее молодой человек. – Все будет сделано в нужное время и в нужное место. Вы можете на меня абсолютно возлагаться.

Оригинальный самоход бойко катил по набережной Москвы – реки. Филип, ведя нужный диалог, успевал еще наблюдать зыбко обозначенные в ночи купола Новодевичьего монастыря, этой примечательной московской достопримечательности. Они приблизились к Бородинскому мосту, по которому всего лишь час назад проскакал Шуз Жеребятников со своей свитой. Постовой мент, перекрыв движение, приблизился к гибриду, дабы проверите данные техосмотра и, при случае, сшибить на бутылку, однако, разглядев за стеклом значительное лицо ветерана, а также боевые награды, нацепленные прямо на пальто, только ухмыльнулся и козырнул.

XI

– Воровка! Воровка! – кричали петухи.

– Держи воровку! – подвывали плакучие ивы.

Михайла Каледин босиком несся по лужам еврейского города Витебска, заклиная воровку, слетевшую с собственного полотна (до-монархического периода), вернуться и вернуть то, что взяла, ненарисованное, натуральное, без чего невозможна современная живопись ни дома, ни за границей. Михайла Каледин проснулся, когда его тряхнули за плечо и сказали в ухо советским голосом:

– Вставайте, товарищ! В ваш дом пробрались воры!

Полы ходуном ходили под казенными сапогами. Непомерные тени искажали действительность. Пучки света пронизывали композицию. Что-то было во всем революционное, присутствующим не хватало только пулеметных лент через плечо для полного сходства. В центре тяжелой монотонной группы фигур дерзко билась, как офомная бабочка, ужасающая дева в розовой драной комбинации. Груди ее бились как бы сами по себе, а на одной из них (на левой) татуированный папильон бился, словно женщина.

– Влобменявслволменявгаазменявподмышку! – вопила девица.

– Гражданин Каледин, вы узнаете эту фажданку? – спросил старшой легионер.

Девица внезапно затихла и обвисла на руках стражи. Бессмысленная улыбка и выпуклые пуговицы глаз освещали ее лицо.

– Узнаю, – сказал Михайла Каледин. – Это моя последняя любовь. Младая дочь Тавриды.

– На нее объявлен всесоюзный розыск, – сказал сыскной. – На вашу дочь Тавриды. Между прочим, разрешите представиться – майор милиции Бушбашин. Хотелось бы иметь вас встамши для заполнения протокола.

– Она невинна, – сказал Михайла и встал с удивительной легкостью.

– Ваша фамилия Дымшиц будет по паспорту? – спросил его майор Бушбашин. – Мы предполагаем, что у вас украдено немало ценных вещей. Гляньте, гражданин Дымшиц, на сообщника воровки. Знаком он вам?

Расступилась стража, и Михайла Каледин, он же по батюшке Миша Дымшиц, увидел своего кореша Шуза Жеребятникова, сидящего в презрительной позе у стола и курящего сигарету Benson amp; Hedges правой своею рукою.

– А Вовку-то Сканщина куда запрятали? – высокомерно спросил Жеребятников того рыцаря революции, что назвался майором. – Я ведь видал, как он с ящиком коньяку вниз корячился. А ты, потрох, – обратился он затем к жилистому волчище с низкоопущенными руками, – ты еще вспомнишь свой болевой приемчик. Ударим по рубцу! Глухо!

Волчище тут же сделал движение к Жеребятникову, но был остановлен патрицианским жестом майора:

– Спокойно, Николай! Субъект сам себя губит!

– Освободите невинных людей! – кротко воззвал тут владелец места действия, вернее, арендатор места действия, ибо оно, как и все вокруг, принадлежало государству рабочих и крестьян. – Освободите дружка моего, исковерканного культом личности, освободите и деву сию, жертву худшей половины рода человеческого!

Тут снова дернулось висящее на черных рукавах розовое тело, и девка загудела, словно нечистый дух:

Ни в березках, ни в осинахСчастья нет!На тебе сошелся клиномБелый свет!

XII

Вышеописанных событий никто из основного населения в Москве, разумеется, не заметил, и столица начала свой следующий хмурый день, даже не подозревая, что в окружающем декабрьском пространстве имеются с утра две персоны, испытывающие полное удовлетворение содеянным, то есть наслаждающиеся состоянием, близким к так называемому счастью.

Первой такой персоной, безусловно, являлся генерал Валерьян Кузьмич Планщин, сидящий в чертогах не существующего в природе ГФИ Идеокра, внедривший лупу в глазницу и при помощи оной наслаждающийся захваченной вчера столь блистательным маневром фотографической крамолой.

Второй такой персоной, конечно, был иностранный представитель Филип, улетающий первым классом «Сабены» в свои туманные края. В руке он имел свое шампанское (так это звучит в прямом переводе с его родного языка), а в багаже рядом с экспортными образцами «Союзикрасеврюгатяжпром» зашитую в брезент плиту фотоальбома «Скажи изюм!», или, как он уже переводил на язык Северо-Атлантической Оборонительной Организации, «Say cheese».

Мохнатый

I

А вот и Четверкинд! Здравствуй, Фима! Как ты, однако, вырос, пока мы не виделись. Идем гулять.

Грязи за последние четыре года на Мохнатом прибавилось. Куда же ей деваться? Мостовые и проезжую часть раздолбали еще больше. Поездка на автобусе вдоль Мэдисон-авеню напоминает путешествие в рязанской затоваренной бочкотаре. Из этих ухабов и колдобин продолжают, впрочем, вырастать гиганты рефлектирующего стекла на ногах из нержавеющей стали, вроде вот этого нового «Хайат-отеля». А помнишь, Фима, как в юности-то мы об этом острове мечтали? Наша юность неприс-тойно затянулась, аденоидные недоросли до сорока лет… А помнишь, как пели-то? Обратите внимание на эту грязюку, сударь. Ее уже не отмоешь, нужно скоблить, но никто не скоблит. Грязь на Пятой-авеню напоминает мне грязь в детстве в Куйбышеве, во время эвакуации, только там не было этого запаха гнили, потому что половину нью-йоркского «гарбиджа» там с аппетитом бы сожрали. А помнишь, как пели-то: «Забрались мы на сто второй этаж, там буги-вуги лабает джаз»? Нью-Йорк напоминает человека, который делает себе шикарный хэарду… прости, что? ну, прическу, но задницу никогда не вытирает, срака грязная, это понятно? Город разрушается подонками Третьего мира. Для тебя, может быть, это ново, Макс, но наши эмигранты здесь в темпе становятся расистами. Океан чучмеков захлестывает наш город. Наш, Фима? А чей же? Наш еврейско-славянско-англо-саксонс-кий-в-прошлом-город загрязняют, оскверняют. Вон, посмотри, какой-то дикарь вытащил свое хозяйство и отливает в двух шагах от «Тиффани». Мы в России всегда считали, что западная цивилизация приносит декаданс. Это вздор, она – единственная фортеция здравого смысла. Коммунистический мир – это сюрреализм в чистом виде, а Третий, так называемый, гонит на нас цунами блудливых, сластолюбивых дрочил. Чем темнее народ, тем развратнее.