Дневник горничной - Октав Мирбо

И увлекая его в курительную комнату:

— Ах, друг мой! — взмолился он… — Мне бы хотелось прокричать самое ужасное ругательство, во все горло, перед этими людьми… Довольно с меня их душ, их зеленых, подгнивших любвей, их волшебных варений… Да, да… Наговорить им дерзостей, попачкаться с четверть часа в настоящей вонючей, черной грязи, ах! как бы это было восхитительно… и успокоительно… И как бы это меня облегчило от всех этих тошнотворных лилий, которые они вонзили мне в сердце!.. А ты?..

Но возбуждение было слишком сильно и впечатление от рассказа Кемберлэя продолжалось… Невозможно было больше интересоваться вульгарными земными вещами… светскими эстетическими любовными рассуждениями… Даже виконт Лайрэ, клубмен, спортсмен, игрок и шулер, почувствовал, что у него вырастают крылья. Все ощутили потребность успокоиться, уединиться, продолжить или осуществить чудесный сон… Несмотря на все усилия Кемберлэя, переходившего от одного к другому с вопросом: «Пробовали ли вы соболье молоко?.. Ах! я вам советую пить соболье молоко… Восхитительно!» — разговор не завязывался… И все гости, один за другим, стали извиняться и утекать. К одиннадцати часам все разошлись.

Оставшись одни, с глазу на глаз, барин и барыня, прежде чем обменяться впечатлениями, посмотрели друг на друга долгим, пристальным, враждебным взглядом.

— Ради хорошенького скандала, знаешь… это хорошенький скандал… — заговорил барин…

— Но твоей вине… — уколола его барыня…

— Ах! какая ты добрая…

— Да, по твоей вине… ты ни на что не обращал внимания… Только и делал, что катал свои мерзкие шарики из хлеба, между своих толстых пальцев. Нельзя от тебя было добиться одного слова… До чего ты был смешон!.. Прямо позор…

— Ну, поговори еще… — огрызнулся барин… — А твой зеленый наряд… твои улыбки… и заигрывание с Сарторисом… Это тоже я, может быть?.. Я тоже, вероятно, рассказывал о злоключениях Пингльтона… Я ел мистические варенья, я рисовал души… И я тоже педераст?

— Ты даже и на это не способен!.. — воскликнула барыня, не помня себя от бешенства…

Они долго ругались. Барыня, заперев серебро и начатые бутылки в буфет, предпочла, наконец, удалиться в свою комнату, где и заперлась.

Барин продолжал бродить по всему дому в состоянии необычайного возбуждения… Вдруг, заметив меня в столовой, где я прибирала, он подошел ко мне и взял меня за талию:

— Селестина, — сказал он… — Хочешь быть ко мне доброю? Хочешь сделать мне большое, огромное удовольствие?

— Да, барин…

— Ну, так вот, дитя мое, прокричи мне прямо в лицо десять раз, двадцать раз, сто раз: «Дермо!»

— Ах! Барин!.. что вы говорите!.. Я ни за что не осмелюсь…

— Осмелься, Селестина… Осмелься, умоляю тебя!!.

И когда я среди взрывов хохота сделала то, о чем он меня просил:

— Ах! Селестина, ты не представляешь себе, какое ты доставила мне огромное наслаждение… И к тому же, видеть женщину, которая не изображает «душу»… касаться женщины, которая не лилия… Поцелуй меня…

Но на следующий день, когда мои господа прочли в «Фигаро» заметку, восхвалявшую их обед, их вкус, элегантность, ум и знакомства, то позабыли все, и только и говорили о своем триумфе. И в них все больше загоралось желание новых побед, еще большей известности…

— Что за очаровательная женщина графиня Фергюс!.. — сказала барыня, уничтожая за завтраком остатки вчерашнего великолепия…

— И какая душа!.. — прибавил барин…

— Кемберлэй… Как ты находишь?.. вот душа общества… И как восхитительно себя держит…

— Его незаслуженно вышучивают… В конце концов, его порок никого не касается, и нам до этого нет никакого дела…

— Понятно…

Она великодушно заключила:

— Да! если бы все оглянулись на самих себя!

И весь день в бельевой я потешалась, вспоминая комические происшествия в этом доме… Страсть к рекламе, обуявшую с этого дня барыню до такой степени, что она проституировала себя пред всяким последним журналистом, обещавшим ей статейку о книге ее мужа или заметку об ее туалетах или салоне… и снисходительность барина, отлично знавшего обо всех этих мерзостях и смотревшего на них сквозь пальцы… С изумительным цинизмом он говорил: «Это все-таки дешевле, чем через посредничество бюро». В свою очередь, он уже унизился до последней степени… Падение свое он называл политикой салона и светской дипломатией.

Я напишу в Париж, чтобы мне прислали новое сочинение моего бывшего хозяина. Ох, да и сколько же в нем должно быть яду!

XI

10-ое ноября.

Разговоры о маленькой Кларе прекратились. Как и следовало ожидать, дело предоставлено воле судеб. Районский лес и Жозеф, следовательно, сохранят на век свою тайну. Об этом маленьком человеческом существе отныне будут говорить не больше, чем о трупе птички, поколевшей в лесу под кустом. Отец ее продолжает бить булыжник на шоссе, точно ничего и не произошло, а город, на минуту взволнованный, взбудораженный этим преступлением, постепенно принимает свой обычный вид… еще более мрачный, вследствие зимы… Сильный мороз окончательно замуровывает людей в их жилищах. Их бледные, сонные лица еле видны сквозь замерзшие окна, а на улицах попадаются лишь бродяги да дрожащие от холода собаки.

Барыня послала меня сходить к мяснику, и я захватила с собою собак… В то время, когда я находилась в лавке, робко вошла старуха и спрашивает мяса, «немножко мяса, сварить бульон больному сыну». Мясник выбрал среди остатков, набросанных в большую медную лоханку, дрянной кусок, — кости да жир, и поспешно бросил на весы:

— Пятнадцать су, — объявляет он.

— Пятнадцать су! — взмолилась старуха… — Господи! да это невозможно!.. Да разве из этого можно сварить бульон?..

— Как вам угодно… — отвечает мясник, бросая кусок обратно в лоханку… — Только знаете, я вам сегодня пришлю счетец… Если завтра не будет заплачено… придется обратиться к приставу…

— Давайте… — покорно говорит старуха…

Когда она ушла:

— Иначе нельзя… — объясняет мне мясник… — Если бы не было покупателей для обрезков… не много заработаешь на туше… Но теперь они стали требовательны, эти черти!..

И отрезав два длинных куска хорошего, свежего мяса, он швырнул их собакам:

Собаки богачей, ну понятно!.. Это не то, что бедные люди…

В Приёре жизнь идет своим чередом. Трагичное сменяется комичным, потому что нельзя же вечно дрожать… Барин, утомленный атаками капитана, по совету барыни, обратился к мировому. Он взыскивает с капитана за поломку рам, колпачков, и убытки в саду. Говорят, что встреча двух неприятелей в камере судьи была в своем роде замечательна. Они орали друг на друга, как тряпичники. Конечно, капитан клянется, что никогда не бросал камней или чего другого в сад Ланлэров, наоборот, по его словам Ланлэр бросает камни в его сад…