Вознесение - Павел Загребельный

Султан отстранил Мустафа-пашу от должности сераскера, заменив его хвастливым Ахмед-пашой. Мустафа-паша был поставлен перед диваном с нацепленной ему на шею саблей. Адмирал Курдоглу, связанный, был высечен на палубе, как мелкий воришка. Гнев падишаха упал и на нового румелийского беглербега Аяс-пашу, человека храброго, но весьма глупого, малой памяти, природа не наделила его умением хорошо говорить, а читать и писать он и до сорока лет не научился, случай вынес его на глаза и милость султана, случай же чуть и не сгубил под стенами Родоса. Сулейман отстранял от должностей самых доверенных, самых храбрых, мрачный страх перед неприступностью крепости и перед безмолвной эпидемией, этой карой небес, казалось, вынудит султана отступить, но тут из Стамбула пришла весть, что Хуррем родила падишаху сына, - и все изменилось в один день. Целую ночь под стенами Родоса горели огромные костры, били барабаны, весело играли зурны, распевали муллы и имамы. Султан созвал диван, даровал милости, объявил, что сына своего называет Мехмедом в честь великого Фатиха; забыв о неудачах, восхвалял своих воинов, сказал, что простоит хоть и всю зиму под стенами крепости, пока она не падет ему в руки, как спелый плод с дерева. "Греки осаждали один город четырнадцать лет из-за жены непристойного поведения, - весело заявил султан, - так разве же мои воины не смогут выдержать одну зиму?"

Действительно, пришлось им хлебнуть и осени, и зимы, нескончаемых дождей и даже мокрого снега, выпавшего над Родосом, может, впервые за целые столетия. Все оборачивалось против Сулеймана, но он поклялся выстоять и победить, иначе не хотел возвращаться в Стамбул, к своей Хуррем-султанше и маленькому Мехмеду.

Еще два месяца, умирая от пуль защитников твердыни и от чумы, сражалось войско султана за Родос, и лишь накануне рождества 1522 года последние защитники подняли над руинами белый флаг и султан допустил к себе великого магистра Иль-Адана для переговоров о сдаче крепости. Полгода длилась осада, сто тысяч исламского войска легли под стенами Родоса, из них половина от чумы, и все это лишь затем, чтобы султан воссел в тронном зале города рыцарей под пурпурным шелковым балдахином, на золотом троне, а мимо него прошли печальные остатки родосских рыцарей с великим магистром во главе, спустились к гавани (янычары проклинали их и плевали на их следы), сели там на корабль и поплыли искать себе новое пристанище. Они пристали к неаполитанским берегам, неподалеку от тех мест, где Вергилий когда-то выводил на берег бравого Энея с остатками знаменитых троянцев. Лишь через десять лет рыцари-разбойники получили от испанского императора Карла V скалы Мальты, где держались последующие двести пятьдесят лет, пока не нашлась сила, сломившая их окончательно.

Но все это должно было произойти потом, а пока их единственный корабль с четырехугольным латинским парусом выходил из гавани, а в тронном зале ордена восседал султан Сулейман.

Султан сидел грозный и загадочный, молчаливый, непобедимый властитель суши и моря, никто не мог проникнуть в его думы, никто из его ближайшего окружения не выдерживал его тяжелого взгляда. Ибрагиму он сказал о великом магистре: "Жаль мне, что я выгнал этого честного старика из его дома, из его святыни". Нетерпеливым движением руки отвел дворцового астролога, сообщившего, что вокруг Родоса за это время завоеваны исламским войском десять островов и крепостей, число, которое является знаком его счастья в жизни.

Кто на этом свете знает, что такое счастье?

Сулейман сидел в холодном каменном зале и думал о том, как вернется в столицу. Собирался ли вернуться? Не одержав победы, не мог этого сделать. Сидел среди твердых камней, перебирал незаметно пальцами шелковистый браслет из волос Хуррем, а в памяти перебирал слова Меджнуна, обращенные к его возлюбленной Лейли: "Клянусь аллахом, я не забуду тебя, пока веет восточный ветер, пока птицы воркуют в лучах зари, пока беседуют между собой по ночам летящие стаи куропаток-ката и кричат на заре дикие ослы-онагры, пока сияют в небе звезды и пока на ветке дерева, горюя, стонет голубка, пока солнце встает на востоке, пока струится влага из чистого родника, пока на землю опускается ночной мрак, не покинут мое сердце думы о тебе".

О проклятие власти, которая разлучает тебя даже с самыми дорогими людьми, разлучает безжалостно и вечно! Где взять ту силу и веру, какая нужна, чтобы вернуться назад, вернуться навсегда, оставив за плечами тысячи смертей, моря крови, клекот стонов и криков, ужасающие поля страданий, куда бессильна проникнуть даже любовь, где мужество можно найти лишь в твердости, превосходящей камень?

Войско было недовольно. На острове пало сто тысяч, а добыча никчемна. В Стамбуле чума косила еще страшнее, чем на Родосе. В диване начались разногласия из-за Ахмед-паши, который за всякую цену домогался должности великого визиря, обнаглев после победы на острове, какую присваивал лишь себе.

Султан смотрел на все это равнодушно и хмуро. Никто не мог проникнуть в его тайные думы.

ПЛАТЬЕ

Восемь месяцев тянулись как восемь веков, как вечность. Кто стал бы на защиту слабой женщины в этом жестоком мире, где гибнут целые земли, а люди и бог отворачиваются от них, словно бы и не видят?

Разве недорослый король венгров и его пышные баны шевельнули хоть пальцем, когда никчемный Бали-бег уничтожал Срем, сжигал его города, ставил частоколы из голов на полях, бросал несчастных под ноги Сулеймановым слонам? Или когда изнемогал Белград, а потом тысячи сербов, сбивая в кровь ноги на каменистых дорогах, шли в рабство в Стамбул?

А когда султанские ревущие пушки громили крепости Родоса, пришли ли на помощь христианским рыцарям император Карл, король Франциск, папа римский или всемогущая Венеция? До королевских ушей не докатился гром пушек, папа слал анафемы Лютеру, пресветлые купцы выжидали. Их провидур на Крите Доменико Тревизано держал свои корабли у восточной части острова и ждал, чем закончится все на Родосе. Каждый за себя - таково было время, вот и она, Хуррем, должна постоять сама за себя. Второй год она в султанском гареме, все переменилось для нее неожиданно и, казалось бы, радостно, а свобода была все так же далека и недостижима, как и в первый день, когда ступила на стамбульский берег вслед за своими подругами с железными ошейниками на нежных телах.

Прежде ее окружало равнодушие, теперь густой тучей окутывала враждебность, хоть и одетая в обманчивые одежды заискиванья. Заискивали перед нею одалиски, евнухи и их повелитель кизляр-ага, заискивала сама валиде, только султанская сестра Хатиджа кривила губы, завидя Хуррем, наверное, от тяжкой зависти. Потому что маленькая Хуррем носила в своем лоне священное семя Османов, а Хатиджа ходила пустая, как дом без хозяина, и не знала, когда и кому достанется, как распорядится ею вельможный брат, всесильный падишах.

Беременность, которой Хуррем не понимала, к которой не стремилась, какой, может, и не хотела, но приняла покорно и с надеждой на избавление от рабства, не принесла ей никакого священного трепета и не прибавила к радости жизни ничего нового. Отобрала что-то? Да. Невольно содрогалась, ощущая в себе злой плод Османов, горький плод неволи и насилия, но о том никто не должен был знать, теперь она ждала своей победы с еще большим нетерпением, нежели Сулейман под стенами Родоса, ждала возвеличения и вознесения и полнилась силой, гордостью и отвагой, какой и не подозревала в себе. Человека можно лишить всего - счастья, радости, свободы. Но не отваги. Когда-то Хуррем скрывала за деланной веселостью свою растерянность и страх, теперь выказывала перед всеми только отвагу. Чего ей бояться? Ходила по гарему, по садам, среди евнухов и одалисок еще чванливее, чем когда-то Махидевран, пугливые служанки облаком теней сопровождали ее всюду, не смея показаться на глаза, но и не отдаляясь слишком, чтобы по первому мановению брови маленькой Хуррем мигом оказаться возле нее и выполнить ее малейший каприз. Сколько было здесь, в густых садах, молодых, редкостной красоты женщин, свезенных со всего света, а только в ней дозревал священный плод Османов, только она сможет вырваться из унизительного рабства и еще покажет всем, как это надо делать!

Любила встречать утро в садах. Розовое небо приходило из Азии, из-за Босфора, спускалось на Стамбул, на сады серая, как божий дар. Густые сады скрывали ее от мира, отделяли и разделяли, поднимали над землей и морем и в то же время отнимали все доступное свободным людям. Райские цветы и деревья, драгоценные кьёшки, беломраморные фонтаны, бассейны с прозрачной водой и золотыми рыбками в ней - и частые густые деревянные решетки, высокие ворота, тяжелые двери и еще более тяжелые глаза бессонных евнухов, этих ошметков человеческих, лютых, как дикие звери, что ревели в подземельях Топкапы, неистовствовали все лето, точно жаловались, что султан не взял их в поход. Несчастные молодые женщины бродили целыми днями в этих садах, оторванные от всего света, и движения их, как у безумных, были какие-то ненастоящие, деланные и ненужные: они то толпились послушно вокруг расцветшего апельсинового дерева, то кто-нибудь из них становился на колени посреди густой чужой травы и стыдливо приникал к ней щекой, то ранила какая-нибудь из них руку о шипы роз, и капельки крови орошали белое нежное тело. Набеленные лица, подведенные глаза одинаковы, как обман и притворство, соблазнительная плоть, что не принадлежит никому, стертые души, разрушенные сердца, гаремное семя, прозябание без воли и надежд, как под толщей воды. С незаметным наклоном спадали тропинки с холмов, возвышенностей, ступенек, площадок, полян, растекались во все стороны, точно убегали, и Хуррем тоже хотелось убежать вместе с ними к ручьям, к текущей воде, к чащам, но она шарахалась от тех чащоб с отвращением, замечая, как повсюду в них растут глаза великой слежки (даже за нею, даже за нею!), пряталась сама за таинственные решетки кьёшка, сидела там целыми днями, отказывалась от еды, гнала от себя всех. Приходила к ней встревоженная валиде, поджав черные губы, садилась напротив, брала за руку (какая честь!), говорила важно: