Вознесение - Павел Загребельный

- Султаны, может, самые разнесчастные, - смеялся он, - но я не брошу тебя больше. Хочу быть с тобой и в раю, чтобы всегда смотреть на тебя.

- А что будет, когда я состарюсь? Когда перестану быть желанной? Когда вокруг меня воцарится тишина? В Баб-ус-сааде такая невыносимая тишина, что ее неспособен разбить своим криком даже шах-заде Мехмед. Только вы можете спасти меня от нее.

Султан не мог узнать свою маленькую роксоланку. Застал совсем не ту женщину, какую покинул полгода назад.

- Чего ты хочешь? Говори, для тебя нет ничего невозможного.

- Ваше величество, я задыхаюсь в клетке.

- В клетке?

- Я привыкла к просторам, они гудят в моей крови, как врата серая в бурю.

- К твоим услугам величайшие просторы мира. Ты Хасеки. У твоих ног держава, какой не видывал мир.

- Что мне держава? Разве человеку нужна держава?

- А что же ему нужно?

- Простое счастье.

- Простое? Что это?

- Дышать, смеяться, идти куда хочешь, делать, что придет в голову.

Он встревожился, заглянул ей в глаза.

- Что бы ты хотела делать? Куда идти?

Она смеялась.

- От вас - никуда, мой повелитель.

- Но ведешь такие речи.

- Я так долго вас ждала!

- Дождалась!

- Теперь хотела бы быть вместе с вами все время.

- Ты со мной.

- Иногда и там, где никто не подозревает.

- Ты встречала меня в тронном зале.

- Это слишком торжественно. Женщине хочется иногда простых радостей.

- Сама кормишь сына. Какая радость может быть проще?

- В самом деле. Но это тоже радость высокая.

Он удивлялся все сильнее и сильнее. От торжественного до простого, от высокого... куда же от высокого? К низкому?

- Я приняла ислам, но еще сохранила в себе воспоминания о своих праздниках. Только что наступил Новый год.

- Для неверных.

- В вашей столице чтятся все веры. Я знаю, что флорентийский посол устраивал торжественную встречу Нового года в своем дворце. Там были и приближенные вашего величества. В воскресенье будут праздновать венецианцы.

- Пусть празднуют.

- Мне хотелось бы побывать там с вашим величеством.

Эта женщина, которая только что надела самое дорогое в истории человечества платье, посягала на еще большее! Безмерно поражая его своим ясновидением, она сказала:

- Вы подумали о подаренном мне платье, ваше величество? Успокойтесь. Жена сельджукского султана Гияс эддине-Кей-Хюсрева Гюрджи-хатун, поклонница великого Руми, заплатила за поднесенный ей рубин сто восемьдесят тысяч диргемов. А разве Османы не победили сельджуков? И разве есть что-либо невозможное для Османов?

- Но то, что ты просишь, невозможно, - сурово сказал султан. - Моя любовь к тебе безгранична, но только в моем мире, не в чужом.

- Разве ваша столица - чужой мир?

- Есть требования власти, перед которыми бессильны и султаны.

- Вы не будете там султаном.

- А кем же я буду?

- Ну, - она задумалась лишь на мгновение, - ну... морским корсаром, разбойником, может, молодым зурначи - это уж как вам пожелается. Луиджи Грити устраивает в своем доме новогодний маскарад, там все будут переодеты, с лицами, закрытыми масками, никто не узнает, кто вы и кто я.

- И ты хотела бы туда?

- А разве вы не хотите доставить маленькую радость своей Хуррем? Ведь сказано: "И Аллах... дал встретить им блеск и радость".

Сулейман снисходительно хмыкнул. Эта женщина имеет неосторожность ссылаться на святую книгу.

- Там сказано, - терпеливо напомнил он: - "Терпи же терпением хорошим..." и еще сказано: "И, поистине, он тверд в любви к благам!"

Хуррем только тряхнула волосами, не собираясь проигрывать в состязании даже такому знатоку Корана, как султан, хотя не имела никаких надежд на победу. Но и султан еще не до конца знал, с кем имеет дело!

- "А что даст тебе знать, что такое она? - скороговоркой спросила Хуррем. - А что даст тебе знать, что такое ночь могущества? Ночь могущества лучше тысячи месяцев".

- "Это не слова поэта. Мало вы веруете!" - строго сказал Сулейман.

- "И не слова прорицателя. Мало вы припоминаете!" - немедленно ответила ему Хуррем.

Эта женщина могла бы вызвать восхищение даже у мертвого!

Султан долго молчал.

- Мне надо подумать.

Хуррем ластилась к своему повелителю, обнимала его шею тонкими руками, щекотала ухо поцелуями.

- Я проникла в книгохранилище вашего величества, развернула все двадцать платочков и парчовых платков из "Мухаммедие" Языджи-оглу, и прочла всю сокровищницу ислама, и видела на одной из страниц следы дыма, выходившего из сердца Языджи-оглу от горячей любви к богу. Так я думала о вас, ваше величество, разыскивая истоки вашей бесконечности в истории. Если же мы пойдем на маскарад, я обещаю прочитать там всю "Иллях-наме" великого суфия Аттара, ибо почему-то хочется верить, что вы любите меня так же, как Хоррем-шах любил маленького своего раба Джавида.

- Но я не хочу, чтобы ты сгорела, как Джавид, - пробормотал испуганно Сулейман, чувствуя, что эта непостижимая женщина ведет его так же уверенно, как маленький эфиоп ведет огромного султанского слона.

Так осуществился странный каприз Хуррем, и в воскресенье ночью среди трехсот гостей блестящего Луиджи Грити, переодетых в удивительнейшие костюмы, появились, охраняемые несколькими десятками переодетых дильсизов, высокий, широкогрудый корсар в широченных белых шароварах, в синей сорочке, в узкой безрукавке, шитой золотыми кручеными шнурами, в красной чалме с целым снопом перьев над нею, закрытый чудовищной маской каннибала, а рядом с ним маленькая гибкая цыганочка, вся в красном, с узенькой маской на лице, оставлявшей незакрытыми ее выразительные уста, которые щедро дарили улыбки на все стороны. Огромный зал в роскошном доме Грити был убран в строго античном стиле. Ничего лишнего, белый мрамор, белые статуи, низкие резные белые столы и ложа возле них для гостей. Напитки и кушанья подавали в серебряной посуде дивной чеканки. Даже у султана не было такой посуды. Из-за моря прибыли по вызову Грити венецианские актеры во главе с Анджело Мадуном лишь затем, чтобы показать в лицах историю любви Амура и Психеи. Грити, одетый толстым пашой, закрытый красной маской, выпустив из-под маски свои толстенные усы, усыпанные золотыми блестками, переходил от гостя к гостю, приветствовал, угощал, развлекал. У корсара спросил, не смог ли бы тот уступить ему свою цыганочку, но ответила сама цыганочка, заявив, что своего корсара она не променяет даже на райские врата. Любовь Амура и Психеи сменилась танцами молоденьких турчанок, одетых столь прозрачно, что мужчины забыли даже о крепком вине, которое Грити наливал с подлинно купеческой щедростью. Но все же и за всем этим гости не забывали наведываться к ложу, на котором возлежал обладатель красной чалмы, чтобы хоть намеком выразить ему свое уважение, словно бы ни для кого не было тайной, кто скрывается в этом одеянии и кто его спутница, переодетая цыганочкой. Несколько раз подходил и любимец султана Ибрагим, наряженный молоденьким хафизом, в скромном зеленом одеянии, с зеленой узкой маской на глазах, белозубый и красногубый. Он осмотрительно держался поодаль от цыганочки, не затрагивал ее ни словом, ни взглядом, обходил опасливо, даже Сулейман заметил это не без удовлетворения и шутя прочитал газель Хамди Челеби о красавице и ходже: "Поймала она ходжу-заде в капкан, сказала: "О ты, что зажигаешь огонь на току душ, о друг, ты захватил меня и скрутил, как жгут, о друг, ты потерял рассудок от ночной черноты моих волос, даже без крыльев сердце летит, точно птица, ты схитрил и выпустил любовь, и попала она в капкан".

Затем цыганочка вскочила на стол, между редкостной серебряной посуды (правда, попорченной, с точки зрения правоверных, изображениями голых людей, птиц и зверей), и звонким голосом стала читать "Иллях-наме" персидского суфия Аттара. О том, как на грандиозном банкете при дворе шаха гурганского Хоррем-шаха знаменитый поэт Фахр, автор поэмы "Вис и Рамин", прочитал свои прекрасные стихи, и опьяневший шах подарил ему любимого мальчика-раба по имени Джавид. Но Фахр знал, что утром, протрезвившись, шах пожалеет о своем подарке. Поэтому он, желая сохранить раба для шаха, запирает мальчика в погреб, куда есть только один вход - через дверь в полу у трона. Ключ при двух свидетелях отдает придворному вельможе. Утром Хоррем-шах, узнав о поступке поэта, хвалит его за великодушие. Он берет ключ, идет в погреб и... находит там лишь кучку пепла. Ночью упала свеча, загорелся тюфячок, на котором спал Джавид, и все сгорело.

Хоррем-шах в отчаянии запирается в погребе и проводит все время в молитвах, а поэт Фахр, ужаснувшись случившемуся, уходит в пустыню, бродит там и слагает еще более прекрасные стихи.

Персидский язык цыганочки был слишком певуч, не слышалось в нем сухого шороха пустынных ветров, что придает неповторимую страсть сладкоречивым поэтам, но эта певучесть обернулась неожиданным очарованием, которое еще усиливалось от очарования самой цыганочки. Ее грозный корсар довольно замурлыкал, когда она прыгнула со стола снова к нему, но тут, осмелев, появился возле них белозубый хафиз в зеленом и спросил у корсара разрешения станцевать с его цыганочкой.