Когда рухнет плотина - Николай Эдельман

17.

В небе за окном уже ощущалась гнетущая предрассветная серость, когда я, наконец, начал засыпать. В мою дремоту проникали далекие хлопки выстрелов, а потом к ним присоединилась раздающаяся под окном песня. Я решил было, что она мне снится, но прислушался, приподнявшись на локте. Голос, без сомнения, принадлежал Топорышкину - не слишком сильный, как у большинства российских рок'н'рольщиков, берущий скорее так называемой "задушевностью". Пел он "Раскинулось море широко", которую полюбил, услышав в исполнении Шевчука, и с тех пор пытался ему подражать.

Я подошел к окну, но было ещё слишком темно, чтобы что-то разглядеть. Вспомнив, что где-то в комоде валялся фонарик, я начал шуровать по ящикам. Ирка от шума проснулась и приподняла голову.

- Ты чего?

- Спи. Кажется, ещё один гость намечается.

Фонарик действительно нашелся, и даже загорелся, когда я нажал на кнопку.

- Ты уходишь? - встревожилась жена.

- Только на улицу выгляну. Я сейчас. Хочешь, пистолет оставлю.

- Пусть у тебя будет.

Я зашел на кухню, растолкал Басилевича.

- Наум, я спущусь вниз, приведу Топорышкина. Вон он, орет под окном.

Он вскочил.

- Пойдемте вместе.

Мне хотелось, чтобы он остался с женщинами. Хотя, впрочем, мы же ненадолго. Я бесшумно отворил дверь, вышел на лестничную площадку. Все тихо. Мы спустились по лестнице, нащупывая неровным пятном света ступеньки. Топорышкин валялся метрах в десяти от подъезда на куче талого снега. Он как раз добрался до последней строчки: "...и след их вдали пропадает", - и спел её как-то чересчур душещипательно, дрожащим голосом, даже всхлипнул. Посветив ему на лицо, я увидел, что он не просто плачет - все его лицо было залито слезами, вместе с которыми растекалась грязь.

- Григорий! Ты чего тут валяешься?! - прикрикнул я на него. - А ну, пошли в дом!

- Виктор! - выговорил он сквозь слезы; он всегда называл меня "Виктором", и мне никак не удавалось его убедить, что я не "победитель", а "полный жизни". - Это ты, Виктор? - и совершенно трагически воскликнул, вновь разражаясь рыданиями, - Виктор, нас предали!

- Не нас, а вас, - не удержался я от реплики. - Давай, вставай.

- Не могу, - воскликнул он. - Я ранен. Нога... Нога не шевелится.

Я, встревожившись, осветил фонариком его ноги. Кажется, совершенно целые, только сплошь измазанные грязью. Вообще он был в глине с головы до пят; даже его длинные волосы свисали засохшими сосульками.

- Ничего ты не ранен. Пьян, и все. Иначе бы сюда не добрался. Ногу, небось, отлежал, пока тут валялся. Ну-ка, Наум, поднимаем его.

Мы зашли с двух сторон от музыканта, ухватили его подмышки, поставили на ноги.

- А! А! - рванулся назад Топорышкин, когда мы повели его к подъезду. Обернувшись, я увидел незамеченный сначала пакет, до отказа набитый бутылками, которые выпирали из полиэтилена своими округлыми боками.

- Наум, возьмите пакет, - попросил я. - А его вести буду.

Ручки пакета, естественно, были разорваны. Басилевичу пришлось прижимать тяжеленную ношу к животу, чтобы бутылки не вываливались через довольно крупную дырку.

Топорышкин шел послушно, только ноги чуть-чуть заплетались.

- Нас предали, Виктор! - патетически стонал он, шмыгая носом. Растоптали все идеалы!

- По улицам-то ты как прошел?! - удивился я.

- Кто... - он начал заваливаться вперед, и я не без труда удержал его в вертикальном положении. - Кто к пья... пьяному будет цепляться!

- Тебя, дурака, сто раз могли за мародерство расстрелять. Одно меня поражает - что винные магазины ещё до конца не разграбили. Велики запасы спирта на Руси! Или ты это богатство с утра таскал?

Мы вошли в подъезд. Пришлось обнять Топорышкина одной рукой за спину, а в другую взять фонарик. Где-то наверху открылась дверь. Я решил, что это Ирке не терпится нас встречать. Но подъем был долгим и трудным. Топорышкин, занятый своими переживаниями, совершенно не смотрел, куда шел, и цеплялся ногами за каждую ступеньку. При этом он дергал меня и мою правую руку, и луч фонарика хаотически прыгал, выхватывая из тьмы все что угодно, кроме той ступеньки, на которую предстояло шагнуть.

- Понимаешь, Виктор, - бормотал Григорий. - Я им отдавал все, всю свою душу... А они? Они втоптали все идеалы в грязь...

Я, споткнувшись в очередной раз, злобно выматерился и сказал:

- В грязи ты сам извалялся. А интересно, чего ты ждал? Экстремизма по всем правилам? Благородной анархической утопии? - и, утрированно картавя, Погхом есть погхом.

Сзади раздавалась ругань Басилевича, которому пакет Топорышкина доставлял не меньше хлопот, чем мне - сам его владелец.

- Я поражаюсь, как он его дотащил! - бросил Басилевич реплику в пространство.

- На спину падал, - шмыгнул Топорышкин. - Понимаешь, Виктор, я пел... Я был против нашего бардака, а мне подсунули ещё хуже... И песни... Как я их теперь буду петь? А жалко, - он сглотнул, и слово прозвучало словно бульканье. - Хорошие песни были.

Кто-то спускался нам навстречу. Когда шаги раздались на верхних ступеньках пролета, я поднял фонарик - и тут же был ослеплен гораздо более мощным лучом. Впрочем, его тут же отвели, осветив наши ноги.

- Вы из шестнадцатой квартиры? - спросил обладатель фонарика.

- Да, а вы...

- Я - Родион Куропаткин, - представился неизвестный, предвосхищая мой вопрос. - Председатель комитета самообороны. Мы выясняем, кто из жильцов дома. У вас что, гости?

- В сущности, это мое личное дело, - сказал я вызывающе, по своей неприязни к подобным самозванным вожакам.

- Вы вовсе неправы, - возразил Куропаткин поучающим тоном. - В осажденной крепости всегда нужно знать, сколько человек в наличии, кто они такие... Ведь не исключено, что придется обороняться... Кстати, я должен предупредить насчет оружия.

- Может, вы разрешите пройти?

Он вежливо посторонился, и только после этого я спросил:

- Что насчет оружия?

- Я должен официально предупредить вас о недопустимости его хранения. Если оно у вас есть, вы должны сдать его комитету.

- Это ещё зачем?

- В городе проходят репрессии. Были случаи, когда за найденное в квартире оружие расстреливали весь подъезд. Так у вас есть оружие?

- А как же вы прикажете обороняться - если, как сами говорите, придется? Вдруг мародеры явятся?

- Организуем дежурство.

- Извините, - язвительно сказал я, - а если явятся эти, которые репрессируют... Они сочтут ваш комитет владеющим оружием на законном основании?

- Я - член компартии с шестьдесят пятого года! У меня билет сохранился!

- Значит, то, что происходит в городе, вы считаете коммунистическим переворотом?

- Не переворотом, а возвращением законной власти... Так я сейчас приду с комитетом! - крикнул он мне вслед.