Зеленая брама - Евгений Долматовский

Сколько еще невыявленных подвигов, безвестных ге­роев...

Об одном из них я не могу не рассказать.

Молодежную подпольно-диверсионную группу в Умани возглавлял двадцатилетний комсомолец Андрей Петрович Романщак. Он, только что получивший диплом физико-ма­тематического факультета в Уманском учительском инсти­туте, вступил добровольцем в истребительный батальон и к моменту окружения города стал командиром взвода. Вместе с отходившими войсками 6-й и 12-й армий добровольцы ока­зались у Зеленой брамы. Под Копенковатым Андрей Ро­манщак был ранен, его спрятали колхозники, выходили уже в оккупации. Из Копенковатого он отправился в находящее­ся неподалеку родное село, где учительствовала его мать.

Забрав сестру Надю, Андрей пришел в оккупированную Умань и поселился там же, где жил в студенчестве, у учи­тельницы М. К. Береговенко.

В материалах Черкасского облпартархива началом бое­вой деятельности группы значится сентябрь сорок первого. В первую десятку вошли, кроме брата и сестры Романща- ков, еще местные студенты и вчерашние школьники.

Как ни скупы сохранившиеся материалы, как ни скудны воспоминания очевидцев, из них вырисовывается фигура молодого энтузиаста с недюжинными способностями орга­низатора и вожака. Это хорошо чувствовали товарищи, называвшие его не иначе как «пламенный Андрей». Он вскоре отправился в опасную поездку по окрестным селам на поиски своих товарищей по школе, по пионерским слетам, по студенческой поре. Создавались малочисленные по соста­ву, но боеспособные группы. Они знали, что делать, овладе­вали диверсионной наукой, собирали оружие на полях недавних боев, содействовали побегам военнопленных, пря­тали их в лесах и у местных жителей.

Уже в начале 1942 года враг ощутил удары неведо­мых мстителей, особенно на железной дороге. Рухнул под откос воинский эшелон, было уничтожено несколько паро­возов.

«Пламенный Андрей» с товарищами сумели вовлечь в свою группу сотрудников гебитскомиссариата — немца- фольксдойча и поляка. Это была большая удача, сопряжен­ная со смертельной опасностью. К счастью, эти два сотруд­ника группы Андрея оказались весьма полезными и чест­ными людьми. Но, видимо, удача привела к ослаблению осторожности, и новая попытка проникнуть в самое логово противника закончилась трагически.

Романщак решил привлечь к подпольной работе Вален­тину Усенко, бывшую учительницу немецкого, поступившую на службу в СД переводчицей. Это была роковая ошибка: Валентина Усенко вместе с фольксдойчем Иоганом Верне­ром навели фашистов на след Андрея, он был захвачен в лесу, где уже долгое время базировался центр подполь­ной организации.

Польский товарищ, проникший в тюрьму в качестве переводчика, сумел передать Андрею лаконичную, всего из трех слов, записку — «друзья не спят», передать ему бумагу и карандаш. Вот что написал товарищам Андрей:

«...Я променял бы всю свою жизнь на один день свободы, но этот день стал бы для разных вернеров и усенко и дру­гой погани адом. Не горько умереть за идею, за которую погибли миллионы, но горько, что жил мало, мало сделал. Мне уже 16 декабря (речь идет о годе 1942-м.— Е. Д.) будет только двадцать один...»

Подпольщики предпринимали героические, просто не­вероятные усилия, чтобы спасти Андрея. Об этом рас­сказала его сестра Надежда Петровна, и поныне живущая в Умани. Подпольщик, член группы с первых ее шагов, не­давний школьник Василий Демидюк, работавший в ремонт­ных мастерских, сумел даже проникнуть в кабину грузови­ка, который палачи приказали пригнать на рассвете к во­ротам тюрьмы. Увы, героя увез к месту казни другой грузо­вик, спасение не удалось...

«Пламенный Андрей» не дожил до двадцати одного года...

Через год в бою, окруженный карателями, дождавшись, когда они подойдут к нему вплотную, взорвал их и себя гра­натой Вася Демидюк. О нем в Умани сложена и поется песня...

Записки, пересланные «пламенным Андреем» из тюрьмы, а также его стихи сохранились и находятся в Черкасском облпартархиве. Это не только человеческие документы, но и свидетельство поэтической одаренности. Я осмеливаюсь привести его строки в своем переводе с украинского. Вот стихи, посвященные предмету первого увлечения:

Любви не время — длится бой,Людской захлебываясь кровью.Утихнет бой, придет любовь,Пусть ей победа путь откроет.

Я исподволь, постепенно собираю и перевожу стихи, написанные революционерами в последний день жизни или в ночь перед казнью. У меня уже есть «Завещание» амери­канца Джо Хилла, «Последнее прощание» филиппинца Хосе Рисаля, я постараюсь заново перевести письма из Моабитской тюрьмы друга своей юности Мусы Джалиля, стихи немецких антифашистов из «Красной капеллы». Если у меня хватит сил создать такую книгу завещаний, я непре­менно включу в нее и перевод стихов «пламенного Андрея», украинского комсомольца Романщака, написанных в уман­ской тюрьме перед расстрелом:

Не устрашила смерть сама,Когда уставилась мне в очи.Вы думаете, что зимаИ это прозябанье волчьеМеня сломили? Никогда!Зима свирепствует напрасно,С весной не справится беда,Меня и смерть согнуть не властна...

Наивные вопросы и жестокие ответы

В Западном Берлине проводилась дискуссия, организованная Евангелической академией: «Восьмое мая — освобож­дение или капитуляция?»

Пригласили меня как автора книги «Автографы побе­ды» — о штурме Берлина и о надписях, сделанных совет­скими воинами на стенах и колоннах рейхстага.

Я выехал через столицу ГДР в Западный Берлин, был радушно принят и поселен в мансарде Евангелической ака­демии в районе Ваннзе, знакомом мне по весне 1945 года.

Я понимал, что для немецких участников беседы эта дискуссия — нелегкое испытание, да и сам волновался здо­рово, не потому, что боялся каверзных вопросов — я здесь, как раз в этом квартале, уже был, правда, много лет назад, освистан пулями, но просто по ситуации: такая вот дискус­сия в Западном Берлине. Да еще и в религиозном учрежде­нии. Непривычно.

В зале Евангелической академии собралось много наро­ду — старшие и совсем молодые, примерно половина на половину. В перерыве ко мне подошел бледный молодой че­ловек с волосами, подстриженными, как у российского раз­ночинца, в небрежном джинсовом костюмчике, с криво повязанным, мятым шейным платком. Представился:

   —  Фолькер фон Тёрне, генеральный секретарь органи­зации «Акция искупления немецкой вины», поэт...

Движение, которое представляет фон Тёрне, с позиций гуманизма резко осуждает фашизм, его участники считают, что каждый немец и молитвой, и покаянием, и делами дол­жен отвечать перед всем миром, а прежде всего перед наро­дами, пострадавшими от нападения гитлеровцев, и тем са­мым искупить хоть часть их вины. Сам Фолькер — сын генерала войск СС, палача, позорно закончившего свою жизнь от пули не то бельгийских, не то голландских патри­отов (мне почему-то неловко было уточнять). Ища искуп­ления вины отца, фон Тёрне не раз бывал у нас в стране, в других странах, подвергавшихся оккупации в пору второй мировой войны. Он возлагал цветы к памятнику на Мамае­вом кургане над Волгой, участвовал в своеобразных суббот­никах на месте концлагерей Освенцим, Маутхаузен...

Позже я встречался с этим молодым человеком, носи­телем пылающей совести, и в Берлине, и в Москве, и на меж­дународных конференциях, связанных с проблемами мира.

Особенно запомнилась одна из наших последних бесед.

Я спросил фон Тёрне, слышал ли он об Уманской яме и входит ли этот концлагерь в число объектов, опекаемых «Ак­цией искупления немецкой вины».

Фон Тёрне, всегда казавшийся мне бледным, еще более побледнел.

   —  Само собой разумеется. Уманская яма упоминается в некоторых книгах, вышедших в эти годы. Немцы, может быть, во время войны и не слышали о ней, но теперь знают это ужасное место. В плане нашей организации — съездить в Умань, найти место концлагеря, посадить цветы в эту многострадальную землю.

Меня давно, со времен трагического августа сорок пер­вого, мучил один вопрос. Я никак не мог понять, почему у аккуратных и педантичных немцев в августе 1941 года царил такой хаос и беспорядок в лагере для советских военнопленных... Ведь вторая мировая война шла уже без малого два года, была захвачена чуть ли не вся Европа. Неужели не накопился опыт, неужели не были еще до нападения на нас отданы какие-то распоряжения ну хотя бы хозяйственного порядка, не установлены для содержания пленных нормы воды и пищи, пусть самые голодные и подлые?

Я понимал, что вопрос мой носит несколько демагогичес­кий и, уж во всяком случае, риторический характер. Я до конца своих дней благодарен неразберихе, царившей в ла­гере: будь у них порядок, за недолгие дни моего пребывания там распознали бы, что я политработник, и, безусловно, расстреляли.