Что глаза мои видели. Том 2. Революция и Россия - Николай Карабчевский

Привет «углублению революции» и опасение «контрреволюции» олицетворялись в Керенском с перемежающимся упорством, и, в слепоте своей, он не замечал, что уподобляется игрушечному паяцу, которого дергает по произволу то, или другое, партийное настроение, согласно вражеским директивам.

Каждая новая брешь в первоначальном составе Временного Правительства, обязавшегося довести страну до Учредительного Собрания, свидетельствовала о систематическом натиске на него разлагающих всякую государственность, элементов, преследующих единственную конечную цель революции — захват власти.

Мне пришлось беседовать однажды с генералом Корниловым, бывшим тогда начальником Петроградского гарнизона. Он был в отчаянии. Ему не давали сделать шага, дискредитируя всякую его попытку навести порядок, дисциплинируя войска.

Левые вполне неосновательно подозревали его в тяготении к старому режиму, а «истинно» правые, черносотенцы в том, что он клонит к демократической республике.

Обе стороны стремились к временной анархии, исключительно во имя своих противуположных партийных целей. Одни слепо мечтали: через анархию к монархии, другие через нее же к коммунизму и большевизму.

Корнилов же скромно мечтал лишь о спасении России.

Керенский, с легкомысленным самомнением, не хуже Протопопова, полагал, однако, что так как он «у власти» то все, само собою, «образуется».

После довольно длительного раздумья относительно судьбы кронштадтцев он, наконец, откликнулся. Мне позвонили по телефону из министерства юстиции:

— А. Ф. Керенский просит вас принять товарища прокурора Палаты X., которому поручено сообщить вам соображения министра по поводу ваших хлопот об арестованных в Кронштадте офицерах.

В тот же вечер был у меня X, и мы побеседовали.

Моя личная поездка в Кронштадт, в весьма деликатных оговорках, как я понял, исключалась. Она не считалась министром, в виду недостаточно окрашенной моей «левизны», продуктивной и могла бы причинить мне лично неприятности. Но он просил меня рекомендовать «подходящего» присяжного поверенного из молодых, с достаточно «левой» репутацией, который, по моему мнению, мог бы представлять собою петроградскую адвокатуру в той, посылаемой им, министром, в Кронштадт, комиссии, задача которой должна заключаться в расследовании вины задержанных моряков-офицеров.

После некоторого раздумья я остановился на М. Е. Феодосьеве. Он был довольно удачный уголовный защитник и умел говорить с толпой; по своему происхождению из морской семьи, знал хорошо быт и нравы морской среды. Но главный его плюс заключался в том, что, не будучи ярко партийным, он побывал в большой, судебно-политической переделке. И он, и жена его фигурировали, при Столыпине, в процессе лейтенанта флота Б. Н. Никитенко, обвинявшегося в организации покушения на цареубийство.

Никитенко, бывший (по первому моему браку) со мною в свойстве, был повешен, а Феодосьев и его жена (родственница Никитенко) были, за недостаточностью улик, оправданы. Тем не менее, еще до суда, Феодосьев долго протомился в Петропавловской крепости. Я и считал, что такой «послужной список» в глазах «левых», должен иметь свою цену.

Мой выбор оказался вполне удовлетворяющим Керенского.

Следственная комиссия, которую согласились допустить к себе кронштадтцы, должна была действовать под руководством прокурора Петроградской Судебной Палаты, которым, в то время, состоял еще Переверзев.

Работа комиссии, которая заседала публично, на первых порах, казалось, пошла весьма успешно. Некоторых офицеров удалось вовсе отпустить, иных перевести, в качестве подлежащих формальному следствию и суду, в Петроград.

Как мне сообщил Феодосьев, предъявленные к большинству арестованных обвинения, были явно нелепы. Одному ставилось в вину, что он «фанфарон», другому, что он «глуп, а воображает себя умным», третий подозревался в том, что он «контрреволюционер», так как «всегда одевался франтом и носил перчатки» и еще многое в таком роде.

Режим, которому подвергали этих несчастных в сырых и холодных помещениях, по словам того же Феодосьева, который побывал в их камерах, был самый ужасный. Их систематически унижали, заставляли делать самые грязные работы, некоторых били и за малейший протест грозили смертью.

Не успела комиссия пересмотреть «дела» и десятой части арестованных, как притязания на самостоятельность «независимой Кронштадтской республики» вспыхнули с новой силой.

Вооруженные толпы матросов ринулись на площадь морского собрания, где происходили заседания комиссии и заявили требование об арестовании самих членов следственной комиссии. Только находчивость, мягкость речи и митинговый навык Переверзева, дали ему самому, и всем членам комиссии, возможность, уже поздней ночью, по добру, по здорову, выбраться из Кронштадта, чтобы более туда не возвращаться.

Большая часть пленников-офицеров, по-прежнему, осталась во власти расходившихся, пуще прежнего, матросских банд.

Глава сорок пятая

Участь отрекшегося царя и всей его семьи, арестованных в Царскосельском дворце, не могла не интересовать всех честных людей.

Я живо представлял себе печальный трагизм их положения и, естественно, интересовался их судьбой.

Непосредственно вслед за тем, как Керенский впервые посетил Царскосельских узников, мне пришлось с ним видеться. Нас было несколько в его кабинете, все товарищей, присяжных поверенных, когда он только что вернулся из Царского Села. Мне показалось, что Керенский был несколько взволнован; во всяком случае, к чести его, должен отметить, что он не имел торжествующе-самодовольного вида.

По его словам, с государем, или, как он называл его, Николаем II-м, он имел довольно продолжительную беседу.

Царь представил ему и наследника.

Кто-то спросил Керенского: правда ли, что наследник упорно допрашивал его: вправе ли был отец отречься за него от престола? На это Керенский, с усмешкою, сказал: «не думаю, чтобы он меня принял за адвоката. Он со мною ни о чем не консультировал. По-видимому, он очень привязан к отцу…»

Относительно государыни он обмолвился: «она во всей своей замкнутой гордыне. Едва показалась, и… приняла меня по-императорски…»

Я поинтересовался знать: как он Керенский титуловал царя.

На это Керенский живо, в свою очередь, спросил меня:

— А как бы вы, будучи на моем месте, его величали?

— Разумеется, «Вашим Величеством», — сказал я с настойчивостью. — То, что он был царем и царствовал в течение 22 лет, отнять вы у него не можете.

— Я уже не помню, как обмолвился…, - не желая, видимо, ответить прямо, оборвал Керенский затронутую тему.