Что глаза мои видели. Том 2. Революция и Россия - Николай Карабчевский

«Благодарение Богу! Лишь бы эта несчастная война хорошо кончилась для России, все остальное сейчас не важно…»

Однажды Коцебу решился спросить государя: каковы его личные виды и желания относительно его и семьи его дальнейшей судьбы?

Царь на это тотчас же ответил: «мое желание не покидать Россию, но, ради здоровья сына, я предпочел бы поселиться на южном берегу Крыма… Если же мое присутствие в России может вредить государственному спокойствию, переселение за границу я приму, как изгнание…»

И с царицей Коцебу однажды попробовал заговорить на ту же щекотливую тему, он предложил ей: «Ваше Величество, Вы написали бы королеве английской, чтобы она позаботилась о Вас и о детях Ваших».

Александра Федоровна вся встрепенулась, окинула его быстрым взглядом и сказала: «мне не к кому обращаться с мольбами, после всего пережитого нами, кроме Господа Бога. Английской королеве мне не о чем писать…»

Коцебу, подозреваемый в слишком большом мирволении царственным пленникам, вскоре был сменен. На его место, Керенским был назначен Коровиченко, бывший военный юрист, потом присяжный поверенный, во время войны призванный на военную службу. Я знал его довольно близко. Это был симпатичный и мягкий человек, впоследствии растерзанный большевиками в Казани, где он занял ответственный военный пост.

Когда я попенял Керенскому за то, что он удалил от царской семьи Коцебу, который, благодаря своей воспитанности, был здесь на месте, он мне сказал: «ему перестали доверять, подозревали, что он допускал сношения царя с внешним миром. Коровиченко вне подозрений, но он человек мягкий и деликатный, ненужных стеснений он не допустит».

Позднее, когда и Коровиченко кем-то заменили, Керенский, как-то, посмеиваясь, обмолвился: «беда мне с этим Николаем II-м, он всех очаровывает. Коровиченко, прямо таки, в него влюбился. Пришлось убрать. А на этом многие играют: требуют непременно отправить его в Петропавловскую…»

Я резко заметил: «это была бы гнусность…» — Керенский не возразил, и я тут же спросил его: «отчего временное правительство не препроводит немедленно его с семьей заграницу, чтобы раз навсегда оградить его от унизительных мытарств»? Керенский не сразу мне ответил. Помолчав, он как-то нехотя процедил: «это очень сложно, сложнее нежели вы, думаете…»

Когда временное правительство, после значительных колебаний, установило своим декретом отмену «навсегда» смертной казни, я искренно желал, чтобы отрекшегося царя предали суду. Его защита могла бы вскрыть в его лице психологический феномен, перед которым рушилось бы всякое обвинение… А, вместе с тем, какое правдивое освещение мог бы получить переживаемый исторический момент. Нерешительность государя именно в нужные моменты, и, наряду с этим, упрямая стойкость точно околдованного чьей-то волей человека, были его характерными чертами. Будь царица при нем в момент eгo отречения, отречения бы не последовало.

И, кто знает, не было ли бы это лучше и для него и для России. Его вероятно убили бы тогда же, и он пал бы жертвою, в сознании геройски исполненного долга. Но престиж царя, в народном сознании, остался бы неприкосновенным. Для огромной части населения России феерически быстрое отречение царя, с последующим третированием его, как последнего узника, было сокрушительным ударом по самому царизму.

Вся дальнейшая, глубоко печальная участь царя и семьи его, которою он дорожил превыше всего, возвышает его в моих, глазах, как человека, почти до недосягаемой высоты.

Сколько смирения и терпеливой кротости, доходящих до аскетического самобичевания!

Его прадед, Николай Павлович, не вынес простой неудачи Крымской компании, могущей принудить русского царя к невыгодному для России миру. Он считал это для себя позором, и отравился.

Тут, наоборот, человек, способный, по отзыву всех к нему приближавшихся, чаровать людей, человек сохранивший все свое царственное достоинство при всех неслыханных испытаниях, человек-мученик, мученик до конца, беспощадно убил царя.

В каком виде воскреснет когда-нибудь его образ в народном сознании, трудно сказать. На могилу Павла I-го до сих пор несут свои мольбы о затаенных нуждах простые люди, и чтут его, как «царя-мученика».

Мученика, может быть, даже святого, признают и в Николае II-м. В русской душе ореол мученичества, есть уже ореол святости.

Но станут ли в нем искать царя?..

И не навсегда ли упала на землю, и по ветру покатилась, по «святой Руси», искони «тяжелая шапка Мономаха»?..

Глава сорок шестая

Люди, не хотевшие забыть о России, примирившись с фактом совершившимся, готовы были всеми силами поддерживать Временное Правительство с одной лишь оговоркой: «революция для России, а не Россия для революции»…

Поддержку Керенскому, в этом направлении оказали бы, да и оказывали, все широкие общественные круги. Когда он, уже в качестве военного министра и главнокомандующего, проявлял на фронте много энергии и настойчивости для возбуждения энтузиазма в войске, все честные люди были на его стороне и готовы были верить, что может быть еще спасена Россия.

Но одного истерического словоизвержения, как на фронте так и в Петрограде, куда еще были устремлены все взоры России, было слишком мало, особенно когда, наряду с этим, гораздо более жгучее, насыщенное кровожадными инстинктами, красноречие заливало уже все взбаламученные души бродячего российского воинства. Трагикомическое сопоставление напрашивалось само собой, когда приходилось побывать на «народных митингах», организуемых компанией Ленина и затем перенестись в театральную залу, где почти ежедневно устраивались «концерты-митинги», при участи нередко самого Керенского, его сподвижниками.

Там (у пролетариев) все было классически ясно и просто: «надо только объединиться и двинуться на потоп и разорение России, ибо она еще во власти буржуев, в отношении которых „штык в живот“ единственный своевременный аргумент. Только покончив с своекорыстною буржуазиею, объединенные пролетарские элементы воссоздадут мир на новых началах всеобщего коммунистического равенства и братства. Пока же задача „товарищей“ только расчистить место от обломков старых пережитков. Стань сверхчеловеком: имущих грабь, упорствующих убивай беспощадно. Долой предрассудки морали и религии, которыми буржуазия опутывала народ, чтобы держать его в рабстве».

Изо дня в день все та же отрава, все та же прививка бешенства, брошенной на произвол судьбы, утратившей, с низложением царя, всякую идею о государственной дисциплине, массы.

В театральных же и концертных залах идиллия гастролирующих носителей предвечных освободительных идей, празднующих свержение «тирана».