Свадебный бунт - Евгений Салиас

Что случилось у Вознесенских ворот, буквально повторилось во многих кабаках, где целовальники, будто бы получившие от Носова деньги, не хотели даром угощать народ.

Скоро среди темноты душной летней ночи город начинал принимать дикий, угрожающий вид. Сами виновники этого самодельного праздника в будни, те, у которых в доме были обвенчанные молодые, начинали уже припирать ворота и тушить огонь. Многие астраханцы, знавшие хорошо норов своего родного города, чуяли, что надвигается буря, — буря хуже тех, что бывают на соседе Каспии.

— Давай Бог, чтобы ночь прошла без беды.

Надежда была напрасная. Буря росла и не сама собой, а раздуваемая невидимой рукой, которой чаялось получить от бури этой талант и счастие.

В Шипиловой слободе около двух кабаков не сам народ разбил двери, повытаскал бочки на улицу, а сам хозяин приказал их выкатить. Невидимая рука точно также во многих кабаках города не только без буйства выкачивала бочки, а даже раздавала ковши и шкалики. У этих кабаков тщательно только оберегали вино, чтобы зря не поливать улицы, а пить сколько в душу влезет.

На дворе дома Носова тоже временно открылся кабак, тоже стояли бочки и тоже слышалось:

— Милости просим. На здравие.

Дело шло к полуночи, а город все еще гудел, на улицах все еще шатались кучки совсем опьянелого народа. Во многих кабаках уже не оставалось ни капли вина. Где и не пролили ничего, то все-таки было сухо.

Вдруг среди полной тьмы южной ночи у одного из кабаков Шипиловой слободы раздался отчаянный крив какого-то молодца.

— Помилосердуйте, православные, заступитесь! Только что повенчался, жену отняли, в кремль потащили к немцам.

— Как потащили? Какие немцы?

Через несколько мгновений по всей улице уже перепрыгивало из одной пьяной головы в другую, что обоз с немцами пришел. Всех их уже разместили по разным домам кремля у начальства, до завтрашнего утра. Завтра их всех разместят по городу, поженив вновь на тех самых девицах, которых венчали сегодня. Всех вновь повенчанных девиц указано за ночь поспешить отобрать у молодых мужей, чтобы завтра утром на базаре водить на свейский манер, с треугольными венцами, вокруг корыта.

Из одной слободы по всем слободам, от одного кабака по всем остальным и по всему городу, по всей до риз положения пьяной толпе весть о прибытии обоза ударила как молния. Весть эта не обежала город, а как-то сразу повторилась и сказалась везде, во всех закоулках. Если во многих слободах и дворах на это известие отвечали только охами и вздохами и затем убирались спать, то в Шипиловой слободе загудели раскаты грома.

— Не выдавай, ребята, помогите православные! — кричал сам посадский Носов, стоя на пустой бочке среди толпы. — Пойдем в кремль, отобьем захваченных молодух и отдуем здорово всех гостей обозных!

— Да правда ль то? Пришел ли обоз?.. — робко слышалось кой-где. — Не враки ли все?..

— Нет, не враки… У самых ворот дома Носова воет девка, прозвищем Тють… Она сейчас силком ушла, вырвалась от немцев…

— Вали, ребята, вали на слом! — отозвалась толпа.

— Какие враки! Вот девка Тють сама видела их. Вали!..

И среди темноты густая, но небольшая толпа, сотни в три, неудержимо лихо метнулась по направлению к кремлю и Пречистенским воротам. По дороге толпа все увеличивалась и продолжала двигаться, выкрикивая:

— Вали! Помогите! Не выдавай! Молодух отнимают! Немцы здесь! Немцев на расправу! Девку Тютьку сейчас зарезали. Какую? Какую немцы зарезали! Подавай Тютьку на расправу. Вали!

В самых Пречистенских воротах, очевидно, уже ожидали рьяных и пьяных гостей. Ворота были заперты, и несколько солдат с караульным офицером Варваци оберегали маленькую боковую дверку. Но хитрый грек тотчас смекнул, что тут смертью пахнет, и распорядился так ловко, что бравый офицер, которому выпала на долю эта роковая случайность, — первому выдержать натиск бунтарей, — был молодой Палаузов. Он выступил вперед и холодно, твердо пригрозил оружием.

— Иди, проспись, ребята. Кто сунется, ляжет у меня тут до второго пришествия.

Во многих рядах толпы стали раздаваться голоса, советовавшие взять обходом и идти в другие ворота.

— А то брось, братцы, доутрева!

— Теперь ночь. Нешто ночью повадливо… Заутро.

— А Тють… ребята, все враки! Я ее, подлую, знаю…

— Кого тут роба одолела! — крикнул голос Партанова. — Заутро полгорода в яму сядет за разбитые кабаки. Олухи!

— Вали, небось, налегай. Приперлись уж мучители, испужались!

— Ломай, напри! — крикнул вдруг повелительно и грозно сам Грох.

И, вероятно, кой-кто в передних рядах прибежал к кремлю не с пустыми руками. Зазвенели бердыши, застучали топоры, завязалась драка оружием. Если бы было светло, то теперь в самых кремлевских воротах засверкали бы и заблестели эти бердыши, топоры и ножи. Несчастный Палаузов и горсть караульных солдат защищались упорно и отчаянно, но быстро и легко перебитые повалились все по очереди на землю. Скоро трупы были уже передавлены и перетоптаны серой волной, хлынувшей чрез них и ворвавшейся в кремль, по сорванным и разбитым Пречистенским воротам. Первая капля крови опьянила пуще целых ведер выпитого вина.

— Подавай немцев! — гремела уже остервенившаяся толпа, врываясь в кремль.

Но впереди еще громче кричал голос уже совсем другое слово:

— Подавай воеводу! Подавай мучителей!

И задние ряды повторяли с тем же остервенением:

— Подавай мучителя! Воеводова немца давай! Кровопивцу Тютьку подавай!

Когда Пречистенские ворота были сорваны и не очень большая толпа ворвалась в кремль, то сразу, мгновенно стала расти и быстро превратилась в бушующее море. Всех, что прибежали ради любопытства поглазеть и позевать, теперь нежданно негаданно взмыло и, подхватив, тоже понесло в волнах серого гудящего моря людского. Изредка еще выкрикивали отдельные голоса:

— Подавай немцев!

Но все это море, казалось, забыло или не знало этого первого возгласа. Коноводы искали и требовали.

— Воеводу! Воеводу!

— Мучителей всех! Гонителей веры истинной!

Дом воеводского правления был давно окружен. Сотни две, но не пьяных, а вполне трезвых людей, рвались через сломанные и разбитые двери внутрь дома воеводы. Скоро все горницы были обшарены, все переломано и перебито, несколько стрельцов и один калмычонок исколочены в мертвую. Всей Астрахани известный поддьяк Копылов, связанный веревками по рукам, уже был вытащен на крыльцо под стражей двух стрельцов из своих.

Один из бунтовщиков, стрелец Быков, кричал связанному, дрожащему и на смерть перепуганному Копылову:

— Что, брат! На моей улице праздник. Я у тебя теперь все косточки перещупаю, все жилки повытяну, всю кожу сниму.

Бегающий и шумящий люд искал и уже злобно требовал Ржевского. Но трусливый и опасливый Тимофей Иванович уже давно выбежал из дому и при первых криках в Пречистенских воротах спрятался в такое место, где бы его, по крайней мере, до утра никто не мог найти.

— Несчастненьких, братцы, заключенных забыли, — крикнул появившийся на крыльце Лучка. — Пойдем, рассудим виноватых, отворим яму и всех от вин очистим сразу. Они за нас все будут. Кто хошь, — за мной! Из ямы несчастных выпускать!

— В яму, в яму! — рявкнуло несколько голосов.

Лучка спрыгнул с крыльца и пустился к хорошо знакомой ему двери того ада кромешного, в котором он еще недавно сидел.

Не сразу подалась железная дверь, отделявшая заключенных от улицы. Но у толпы уже давно появились и дубины, и ломы, и топоры. Загудела железная дверь на весь кремль, но долго не хотела уступать. Кирпичи, в которых глубоко засели петли, уступили вместо нее. Железная дверь гулко, тяжело бухнулась, и ринувшаяся толпа начала орудовать в полной тьме.

— Не налезай! Что лезете! — кричали отсюда.

— Пришли освобождать, а сами пуще двери заперли.

— Уходи! Пропусти! Задавили!

— Сами вылезем! Ну вас, к дьяволу! — заорал Шелудяк.

И тут в первый и последний раз за всю ночь не было злобы, не было пролито крови, а все обошлось только смехом и прибаутками. Большая половина преступников, острожников, вылезла и присоединилась к бушующей толпе. В числе первых был, конечно, и грозный Шелудяк. Выскочив, он прямо бросился отыскивать коновода всего дела, Якова Носова, чтобы стать около него помощником.

Остальную часть заключенных пришлось ощупью в темноте вытаскивать на руках из ямы на улицу. К числе прочих освободители вынесли и трупы двух острожников, умерших еще накануне.

И скоро подвалы судной избы, именуемые ямой, представляли диковинный вид, подобного которому не бывало уже давним-давно. Яма была пуста, ни единого несчастненького не было в ней.

Пока бунтовщики расправлялись в доме воеводы и в яме, на соборной кремлевской колокольне раздался набат.