Иллюзия греха - Александра Маринина

Ей стало неловко, но это быстро прошло.

— Ладно, извините, — примирительно сказала Ира.

— Так о чем вы разговаривали?

Действительно, о чем они разговаривали? Ведь не молчали же они в те минуты, пока шли от «Глории» до ее дома. И если он не поднимался к ней, то еще возле подъезда минут десять стояли. И тоже не молча. А если пытаться вспомнить — так вроде и ни о чем. Или... Как ни странно, но выходило, что разговаривали они в основном о ней, об Ире. О ее сестрах и брате, о ее матери, о ее квартирантах. А больше ни о чем. Она тут же вспомнила наказ Короткова: стараться, чтобы разговор не коснулся Наташи. Поэтому ответила коротко и максимально честно (с учетом вышеназванного ограничения, поставленного Коротковым):

— Обо мне разговаривали. О моих квартирантах.

— О квартирантах? — удивленно приподнял брови Ташков.

— Ну да. Я комнаты сдаю. А что, нельзя? — с вызовом спросила Ира.

— Да нет, можно. И что квартиранты?

— Ничего. Обычные жильцы.

— И что вы рассказывали о них Олегу?

Сначала она даже не поняла, что происходит. Просто добросовестно пересказывала Ташкову все, что спрашивал у нее Олег и что она ему отвечала. Глаза у Ташкова делались с каждой минутой все более жесткими, лицо напряженным, а голос — отрывистым, когда он порой перебивал ее, задавая уточняющие вопросы. И вдруг ее пронзила догадка. Ей показалось, что в нее воткнули железный прут и проталкивают поглубже. Олегу и этому Ташкову были интересны ее квартиранты. И не Георгий Сергеевич, тихий бухгалтер, а именно Муса, Шамиль, Ильяс и их дружки. Что же выходит, Олегу были нужны они, а вовсе не она, Ира? Он притворялся, он ложился с ней постель, он говорил, что ему совсем не противно ее прыщавое лицо, а сам... Работал. Собирал сведения. Какая гадость! А она, дура, поверила, размякла. Маму она ему, видите ли, напоминает. Доброе дело он хочет сделать. К врачу ее записал. Мерзость.

— Что с вами, Ирина Леонидовна? — обеспокоенно спросил Ташков. — Вам нехорошо?

— Мне отлично, — ответила она безжизненным голосом. — В любом случае, мне лучше, чем Олегу. Неужели вам никогда не надоест использовать в своих целях таких доверчивых дур, как я? Ну давайте, изображайте страстную любовь, просите, чтобы я привела вас в гости, познакомила с жильцами. Вам ведь жильцы мои нужны, да? Господи, ну почему меня все используют, кому не лень? Я же человек, поймите вы это, я человек, живое существо, а не предмет неодушевленный, которым можно попользоваться и выбросить на помойку. Ну что вы молчите? — Она сама не заметила, как перешла на крик. — Я права, да? Олег ходил ко мне только ради Ильяса и его компании? Не скажу я вам больше ничего! Я не буду помогать вам искать его убийцу. Этот убийца доброе дело сделал, избавил мир от еще одной двуличной сволочи. Олег подвиг, видите ли, совершил, несчастную бродяжку подобрал на улице, пригрел, накормил, а она к нему привязалась. Дешевка вшивая! Дерьмо!

— Тише, Ира, тише. Ташков ласково обнял ее за плечи и достал из кармана чистый платок, чтобы вытереть слезы, градом катящиеся по ее лицу.

— Ну поплачьте, поплачьте немножко, вам легче станет. А потом поговорим. — Она всхлипнула, пытаясь взять себя в руки, но не справилась с нервами и отчаянно разрыдалась, уткнувшись лицом в его широкое плечо.

ГЛАВА 11

Второй день подряд не переставая шел дождь, и доносящийся из-за окна ровный шум моросящих струй успокаивал. Он даже окно открыл, чтобы лучше слышать звук дождя и вдыхать влажный прохладный воздух. Здесь, в этой квартире, он чувствовал себя спокойно и уютно, он точно знал, что сюда никто никогда не придет. Кроме него самого и его женщин, разумеется. Его доноров. Его подопытных кроликов. Своих женщин он ценил, как ценят любимую авторучку, которой привыкли писать, любимое кресло, в котором привыкаешь сидеть вечерами с книгой или перед телевизором, как любимую чашку, из которой и кофе кажется вкуснее. Но не потому, что он привыкал к ним, а потому, что они были ему нужны, необходимы. Они должны были рожать ему детей, и поскольку, кроме них, этого сделать никто не мог, ему приходилось их ценить. И даже где-то любить. По-своему, конечно, в меру его понимания и способностей.

Тихая покорная Зоя уже оделась и молча сидела на краешке дивана, терпеливо ожидая его указаний. Собираться уходить? Сварить кофе? Поискать какие-нибудь продукты и приготовить легкий ужин? Что господин прикажет? Нет, определенно, если уж жениться когда-нибудь, то только на ней. Она, по крайней мере, существование не отравит, не будет мешать, лезть с глупыми разговорами, проявлять ненужную инициативу. Да, Зоя — это вам не Верочка.

— Пойди умойся, — ласково сказал он ей. — У тебя тушь под глазами размазалась.

Зоя послушно поднялась и ушла в ванную. До него донесся шум льющейся воды, потом Зоя снова появилась в комнате. Лицо ее было чисто умытым, но почему-то расстроенным.

— Валерий Васильевич, вы меня простите, пожалуйста...

— Что случилось, Зоенька?

— Я, наверное, глупая, и вкус у меня плохой. Вам не понравилась туалетная вода, которую я вам подарила, да?

— С чего ты взяла? Замечательный подарок, я очень тебе благодарен.

— А почему вы его домой не унесли? Я видела, флакон в ванной стоит, в шкафчике. Вы его передарили вашему другу?

Он вздрогнул. Ну какой же идиот! Надо было сорвать с коробки эту дурацкую наклейку, которую Зоя туда присобачила, написав на ней какие-то поздравительные слова к Новому году. Без наклейки была бы обычная коробка с обычным флаконом внутри, в любом магазине можно купить, поди докажи, что это тот самый, ею подаренный, а не просто точно такой же. И дернул ее черт лезть в шкафчик! Чего она там искала?

— Зоя, сколько раз я тебе повторял: перестань называть меня по имени-отчеству! — раздраженно ответил он, предпринимая отчаянную попытку спасти положение и увести разговор в сторону. — Я отец твоего ребенка, а ты мне «выкаешь», как маленькая.

— Извините, — тихо произнесла она, — я не думала, что вы из-за этого сердитесь.

— Да, сержусь. И не забывай, дорогая моя, я все-таки человек женатый. Ну как я мог отнести твой подарок домой, подумай сама. Если бы я это сделал, мне пришлось бы сорвать с коробки наклейку, на которой ты написала такие чудесные теплые слова, а эти слова и есть самое ценное в твоем подарке. Да, я оставил подарок здесь, но здесь я могу хотя бы иногда взять его в руки и снова прочитать то, что ты мне написала. Понимаешь?

— Извините, — снова повторила Зоя. — Я не подумала.

— Ну все, оставим это, — он с облегчением перевел дух. — И не смей мне больше сцены устраивать. Пойдем на кухню, сваришь кофе.

Маневр удался, Зоя к разговору о подарке больше не возвращалась.

— А когда ваш друг вернется? — спросила она, разливая по чашкам крепкий дымящийся кофе.

— Не знаю точно. Он уехал на три года, но ведь сейчас время сама знаешь какое. Вот пройдут выборы — видно будет. Если власть переменится, вполне вероятно, что ему придется вернуться. Новый президент сформирует новое правительство, а следом за этим начнется смена дипкорпуса. Так что... Он развел руками, всем своим видом показывая, что не может с уверенностью сказать, сколько времени эта квартира будет в его распоряжении.

— Но тебя это не должно беспокоить. Когда родится ребенок, ты все равно будешь привязана к дому, так что наши свидания придется отменить. Разумеется, мы будем встречаться с тобой, и очень часто, но уже, — он лукаво улыбнулся, — не в интимной обстановке. Кстати, как твои родители себя чувствуют?

— Плохо, — вздохнула Зоя. — Болеют все время. Они старенькие уже, я у них поздний ребенок. Наверное, это у нас семейная традиция — рожать ближе к сорока годам. Меня мама родила в сорок два. А папа старше ее. Налить вам еще кофе?

— Налей. Он протянул ей чашку, с удовольствием глядя на Зоины ухоженные руки с тщательным маникюром. Просто удивительно, откуда в ней столько забитости и покорности? Ведь красивая же баба, холеная, и вкус отменный, не то что у Веры. Вера ухитрялась красить ногти не только зеленым, но и черным лаком, а побрякушек надевала на себя столько, что в глазах рябило. Как елка новогодняя. Правда, она яркая, броская, ей все это идет, спору нет, но все-таки по большому счету это безвкусица. Моветон. Зоя никогда себе такого не позволяет. Лак на ногтях темно-телесный, матовый, никакого перламутра, ничего переливающегося. Из украшений только изящная золотая цепочка на шее, даже без кулона. Странно, почему она ухитрилась до тридцати шести лет оставаться старой девой. Глаз у мужиков нет, что ли? Или ее забитость и робость все затмевают собой, даже ее внешние данные? Впрочем, он и сам такой же. Первое время воспринимал Зою как несчастную некрасивую одинокую женщину, махнувшую рукой на мечты о полноценной личной жизни, и только много времени спустя заметил, что ничего некрасивого в ней не было. Конечно, не супермодель, но и не уродина.