Изгнанник - Елена Хаецкая

— Да? — со злой иронией переспросил Николай Иванович. — Интересно, как же образом вы могли бы догадаться?

Авденаго подергал привязанными руками.

— Мне следовало узнать ваши воспитательные меры, — сказал он. — Вы ведь об этом всю жизнь мечтали?

— Еще бы! — сказал Николай Иванович Симаков, учитель русского языка и литературы. — Вы представляете, каково мне было знать, что некогда в школах существовали вполне узаконенные телесные наказания?

— Слушайте, прикажите вашему гестаповцу отвязать меня, — взмолился Авденаго. — Я целиком и полностью благонадежный. Неудобно ведь, следы от веревок долго не сходят. А мне еще перед женой оправдываться.

— Да, да, Балашов, расскажите о вашей жене, — обрадовался Николай Иванович. — Моран что-то такое, помнится, говорил, будто вы женились, да я не очень-то поверил.

— Она троллиха, — буркнул Авденаго. — Что о ней рассказывать. Если б вы ее увидели — тут из вас и дух бы вон.

— Что, такая красивая?

— А сами-то что не женились?

— Смотри-ка, он еще и дерзит… — удивился Николай Иванович.

Авденаго опять дернул руками.

— А что вы со мной за это сделаете?

— Да теперь уже — что угодно, — Симаков обрадованно потер руки. — Это раньше я был ограничен условностями и мог разве что поставить вам двойку или отправить к директору, а теперь… — Он мечтательно улыбнулся. — Вы когда-нибудь видели гномский пыточный арсенал?

— Не смешно, — сказал Авденаго. — Я пить, между прочим, хочу. И проголодался.

— Вы сюда с какой целью прибыли? — спросил Николай Иванович.

— Домой, к жене.

— К той жене, которая троллиха? — уточнил Симаков.

— Ну а к какой же, по-вашему? По-вашему, я такой вертопрах, чтобы завести себе еще какую-нибудь жену? Да вы троллиху небось и в глаза не видели, иначе даже не предполагали бы…

— Ваш лексический запас существенно расширился, что не может не вызывать у меня одобрения. Слово «вертопрах» откуда знаете?

— Да не помню я… — Авденаго затряс головой. — Развяжите мне руки, вы, Гитлер!

— Не развяжу. Допрос положено производить в максимально болезненных и унизительных для допрашиваемого условиях.

— Зачем?

— Когда живое существо хочет, чтобы его перестали мучить, оно стремится к сотрудничеству. Практически не лжет, а в ответах соблюдает краткость. Итак…

— Зато вы, как я погляжу, мастер размазать манную машу по тарелке, — перебил Авденаго.

— О, я слышу в вашем голосе бунтарские нотки! — обрадовался Николай Иванович. — Вы, братец, никак карбонарий?

— Это слово я тоже знаю, можете не обзываться, — сказал Авденаго. — Что вам еще надо?

— Вы считаете себя троллем? — спросил Николай Иванович вполне серьезно.

— Я и есть тролль, — ответил Авденаго. — Чего тут считать?

— Следовательно, вам — в левую калитку, — проговорил Николай Иванович. — На ту сторону границы. Ладно. Нет проблем. А как там Джурич Моран поживает?

— Этот вопрос уже не относится к допросу, — сказал Авденаго. — Я требую освобождения. Вы просто болтаете, а по существу я уже на все ответил.

— А на что вы ответили? — прищурился Николай Иванович.

— Что я тролль, прибыл сюда на постоянное место жительство к моей жене, которая прописала меня на свою жилплощадь в долине Гарагар… Имею гражданство, военнообязанный, занимал сравнительно высокий пост в местной администрации.

— Для двоечника — неплохая карьера, — согласился Николай Иванович. Он обернулся к Камнегрызу. — Развяжи его. Он признан словесным, подсудным и невиновным.

— Ну вот, — одобрительно произнес Камнегрыз, распутывая узлы и бережно сматывая веревки, — вот теперь все по закону.

Авденаго, едва освободившись, оттолкнул Камнегрыза и встал. Он долго отряхивал джинсы, потом растирал запястья, ворчал сам с собой и совершенно не замечал, что Николай Иванович с интересом за ним наблюдает. Наконец Авденаго ощутил на себе его взгляд и вскинул голову.

— Что? — рявкнул он.

— Ничего, ничего, Балашов, — ответил бывший школьный учитель с непонятной ухмылкой, — все в полном порядке. Продолжайте. Когда закончите ловить на себе блох, отправляйтесь на кухню, вас там накормят.

…Ах! Макар Алексеевич! Я заметила Вашу тоску в последнее время, и хотя сама тоскливо ожидала чего-то, но то, что случилось теперь, мне и в ум не входило. Как! Вы до такой уже степени могли упасть духом, Макар Алексеевич! Но что теперь о Вас подумают, что теперь скажут о Вас все, кто Вас знает? Вы, которого я и все уважали за доброту души, скромность и благоразумие, Вы теперь вдруг впали в такой отвратительный порок, в котором, кажется, никогда не были замечены прежде. Что со мною было, когда Федора рассказала мне, что Вас нашли на улице в нетрезвом виде и привезли на квартиру с полицией! Я остолбенела от изумления, хотя и ожидала чего-то необыкновенного, потому что Вы четыре дня пропадали. Но подумали ли Вы, Макар Алексеевич, что скажут Ваши начальники, когда узнают настоящую причину Вашего отсутствия? Вы говорите, что над Вами смеются все; что все узнали о нашей связи и что и меня упоминают в насмешках своих соседи Ваши. Не обращайте внимания на это, Макар Алексеевич, и, ради Бога, успокойтесь. Меня пугает еще Ваша история с этими офицерами; я об ней темно слышала. Растолкуйте мне, что это все значит?..

«Моя кровь отравлена, — думал Авденаго, — и притом ядом такого сорта, что пил бы и пил… Потому что это — солнце».

Да, это было красное солнце по троллиную сторону Серой границы, пылающее, одуряющее. Оно шаталось по небу, как подвыпивший тролль, его лучи тряслись в воздухе, точно руки в поисках заветной чарки, и всякое воспоминание о Петербурге, о скупой, похожей на тюремную, решетке Екатериниского канала тотчас сгорело и сгинуло в пожарище троллиного светила.

Авденаго, наслаждаясь, плавился в оранжевом свете, сухая трава потрескивала под его ногами. Ему казалось, что он бесконечно может шагать по этой земле, навстречу темным горам, медленно вырастающим на горизонте.

— «…Ах, Боже мой, что это с Вами-то будет тогда! Оно правда и то, что Вы тогда с этой квартиры не съедете, и я буду с Вами, — да нет, уж я и не ворочусь тогда, я просто сгину куда-нибудь, пропа-а-а-ах! — аду…»

Моран, доселе простертый неподвижно, с полуоткрытым ртом взиравший на потолок и вообще неясно, живой ли, внезапно очнулся, со стремительностью атакующей гюрзы выхватил книгу из рук Деяниры и швырнул томиком прямо девушке в голову — чудо, что промахнулся!

— И она еще зевает! — завопил Моран, размазывая по лицу самые настоящие слезы. — Она зевает! Я так и знал, что этим закончится! Макар Алексеевич ей неинтересен! Варвара Алексеевна у ней скуку навевает! Да вы, маточка моя, сущий боаконстриктор после этого! Да как вы можете с эдаким безразличием столь проникновенные строки проговаривать, да еще и с зевотою! И книгами кидаетесь — вообще безобразие. Да книжка эта постарше вас будет, злобнющий вы мой ангельчик, а вы ею в угол, простите за выражение, запулили.