Журнал Наш Современник №3 (2004) - Журнал Наш Современник

Засверкают, став над головой.

Заболоцкий совершает чудо, выходя в пространство мирового эпоса, в отличие от Мандельштама, который мечтал прорваться в мир трагедии вплоть до последних дней жизни, но не успел осуществить свой замысел и утвердил за собою право говорить всего лишь о своей судьбе: “ Мне на плечи бросается век-волкодав”, “Сохрани мою речь навсегда”, “ Я лишился и чаши на пире отцов”, “Куда мне деться в этом январе”, “Это какая улица? Улица Мандель­штама ” . Закваска вечного протестантизма, суть которой выражена у него в стихах — “против шерсти мира поём”, — была неизживаема.

Эпическая роль “вожака” стаи или племени, неестественная для Мандель­штама, для Заболоцкого была органична.

А вожак в рубашке из металла

Погружался медленно на дно,

И заря над ним образовала

Золотого зарева пятно.

Зарево, окаймляющее мученические и одновременно героические лики творцов лагерных дорог, магаданских стариков, которые умирают так же, как умирал Седов из стихотворения Заболоцкого, написанного в 1937 году:

Он умирал, сжимая компас верный,

Природа мертвая, закованная льдом,

Лежала вкруг него, и солнца лик пещерный

Через туман просвечивал с трудом.

И недаром стихотворение завершается мольбою автора судьбе, у которой он просит одного: “Так умереть, как умирал Седов”.

Все тридцатые годы Заболоцкий неуклонно шел к героическому эпосу, под его пером даже обычные газетно-политические эпизоды советской жизни, имевшие, если говорить сегодняшним языком, лишь “пиаровское” звучание, преображались в сказочные картины:

Там тень “Челюскина” среди отвесных плит,

Как призрак царственный, над пропастью стоит.

Христианское подвижничество Заболоцкого заключается в том, что его эпос не эгоистичен, но человечен. В нем, оттесняя автора на второй план, живет множество самых простых, земных, невеликих людей, в чертах которых поэт ищет и находит “образ Божий”: прачки из маленького русского городка, старухи, которая в ссылке протянула ему ломоть поминального хлеба, девочки Маруси, ходоков, пришедших к Ленину. Словом, “старые люди и дети”.

Его демонстративно нравоучительные стихи о некрасивой девочке, пламень души которой “всю боль свою один переболит и перетопит самый тяжкий камень”, полны простого и высокого очарования. Но они и о себе. Душа поэта тоже перетопила все несправедливые обиды, все унижения в чистое вещество поэзии.

Однако я рискну сделать к этому бесхитростному стихотворению еще один комментарий.

Заболоцкий, — о чем Борис Слуцкий пишет в своих воспоминаниях, — “говорил, что женщина стихи писать не может. Исключений из этого правила не делал ни для кого”.

Лидия Корнеевна Чуковская как бы подтверждает это, размышляя об отношениях Заболоцкого и Ахматовой в своих воспоминаниях:

“Бешеная речь Анны Андреевны против “Старой актрисы” Заболоцкого. Она вычитала нечто такое, чего там, на мой взгляд, и в помине нет:

— Над кем он смеётся — над старухой, у которой известь в мозгу, над болезнью? Он убеждён, что женщин нельзя подпускать к искусству — вот в чем идея! Да, да, там написано черным по белому, что женщин нельзя подпускать к искусству! Не спорьте! И какие натяжки: у девяностолетней старухи десятилетняя племянница. Когда поэт высказывает ложную мысль — он неизбежно провирается в изображении быта…

Она не давала отвечать, она была в бешенстве. Другого слова не подберу…

— Где там написано, что старухе девяносто лет, а девочке десять? — успела я только спросить. Ответом был гневный взгляд”.

Но дело было не в том, “допускать” или “не допускать женщин к искусству”… Спор был мировоззренческим — с глубочайшими причинами.

У Ахматовой есть стихотворение, написанное в 1942 году в Ташкенте.

Какая есть. Желаю вам другую —

получше. Больше счастьем не торгую,

Как шарлатаны и оптовики.

Пока вы мирно отдыхали в Сочи,

Ко мне уже ползли такие ночи,

и я такие слышала звонки!..

Над Азией — весенние туманы

И яркие до ужаса тюльпаны

Ковром заткали много сотен миль.

О, что мне делать с этой чистотою

Природы и с невинностью святою,

О, что мне делать с этими людьми!..

Мне зрительницей быть не удавалось,

И почему-то я всегда вклинялась

В запретнейшие зоны естества,

Целительница нежного недуга.

Чужих мужей вернейшая подруга

и многих безутешная вдова.

Седой венец достался мне недаром,

И щеки, опалённые загаром,

Уже людей пугают смуглотой.

Но близится конец моей гордыне:

Как той, другой — страдалице Марине,

Придется мне напиться пустотой.

Однажды Александр Межиров, когда мы говорили об Ахматовой, прочитал вслух это стихотворение и сказал, что у неё “животное чувство красоты”. Может быть. Но меня в стихотворении “Какая есть…” всегда задевало иное: чувство холодного высокомерия, почти презрения к миру простого челове­ческого бытия.

“Какая есть. Желаю вам другую” — неприятно-надменная интонация. “Пока вы мирно отдыхали в Сочи” — звучит как обвинение в том, что мирно отдыхающие и не подозревают, что за “ночи” ползут к ней. А от обычного, народного слова “люди” (“добрые люди”) — её просто трясет, как нечистую силу от ладана: “о, что мне делать с этими людьми!” , а заодно и с “чистотою природы” , и с “невинностью святою”… Еще бы! Она приоткрывается как блюстительница “ночей” (уж не “египетских” ли?), во время которых “всегда вклинялась в запретнейшие зоны естества” , враждебные “святой невин­ности” . Не эта ли тьма своими лучами опалила её щеки до потустороннего загара, и они “уже людей пугают смуглотой” ? Стихотворение звучит как вызов простой “людской” , “святой и невинной” жизни, брошенный от имени “ночи” и “гордыни”. И потому неизбежно её обращение к образу Марины Цветаевой, которая была как бы её сводной сестрой по жизни “в запретнейших зонах естества” , в апофеозе и культе смертных грехов, столь родных творцам Серебряного века русской поэзии. “Седой венец достался мне недаром…”.

А ведь умный циник Валентин Катаев, младший из сыновей порочного Серебряного века, тоже додумался до того, что рано или поздно и он будет увенчан таким же седым венцом, о чем и написал в книге “Алмазный мой венец”:

“Мне вдруг показалось, будто звёздный мороз вечности сначала слегка, совсем неощутимо и нестрашно коснулся поредевших серо-седых волос вокруг тонзуры моей непокрытой головы, сделав их мерцающими, как алмаз­ный венец… звездный холод стал постепенно распространяться сверху вниз по всему моему помертвевшему телу с настойчивой медлительностью, останавливая кровообращение… делая меня изваянием, созданным из космического вещества безумной фантазией Ваятеля…”.

Ну что ж, вполне допустима и такая картина Ада, где раскаленные сково­родки заменены адским абсолютным холодом… Чует кошка, чье мясо съела.

Да и Анна Андреевна догадывалась, из рук какого Мастера и Владыки этого венца ей придется принимать “не людскую” награду:

И ты придешь под черной епанчою,

С зеленоватой страшною свечою,

И не откроешь предо мной лица.

Но мне недолго мучиться загадкой:

Чья там рука под белою перчаткой

И кто прислал ночного пришлеца?

Вот за эти-то ночные загадки, за темные тайны, за шашни с “ночными пришлецами” , за жизнь “в запретнейших зонах” , за высокомерное презрение к “обычному людскому естеству” Заболоцкий всю свою жизнь отворачивался от Ахматовой и старался не замечать её, видимо, ощущая опасность темной, непросветленной нравственным светом, вызывающе-грешной, “животной” красоты её поэзии. Не потому ли он демонстративно назвал одно из своих стихотворений “Некрасивая девочка”. Оно — антиахматовское по замыслу, по идеям, по чувствам. Ахматова наслаждается жизнью в мире сатанинской, темной, чувственной красоты, Заболоцкий ищет спасения в мире красоты духовной, светлой, божественной. Его девочка, “напоминающая лягушонка”, всего лишь “бедная дурнушка”, у которой

Колечки рыжеватые кудрей