Война (сборник) - Подопригора Борис

Кука вернулся минут через тридцать и добрым голосом скомандовал:

– Подъем, герой Гвадалахары. Отпускают тебя. Потом в мемуарах напишу, как за тебя торговался, – потомки не поверят. И хуй с ними. Пошли, Палестинец.

Андрей вскочил на ноги, не веря до конца в спасение.

– Отпустили? Правда, Вить?!

– Правда, правда… Пошли отсюда…

Оружие Обнорскому, естественно, не вернули, но он вспомнил об этом, когда оказался уже за посольскими воротами, где их встретил Грицалюк. Полковник, похоже, совсем не удивился, увидев Андрея. Пожав ему руку, грушник сразу перешел к делу:

– Что просил передать Сорокин?

Андрей, стискивая себя обеими руками, чтобы унять нервную дрожь, несколько минут пересказывал поручение Главного, еле разлепляя ссохшиеся губы. Грицалюк дослушал до конца и разразился длиннющей матерной тирадой. Выпустив пар, полковник перешел на более литературный русский:

– Они там, бля, сидят, понимаешь, и рассуждают… Указивки шлют! «К утру все переменится…» Это еще бабушка надвое сказала, тут один Аллах знает, что утром будет… Бригады подойдут – дорогого товарища Фаттаха выручать… Пока они подойдут – всю сифару[75] из пушек разъебошат вместе с бабами и ребятишками… «Поторгуйтесь!» Сам бы и торговался, старый козел, а то – сидит у строителей, жидко обосравшись… «Фаттаха сберегите»! Не хочется Сорокину в запас уходить, не хочется… Ладно, Андрей, ты тут посиди, не уходи никуда, а мы пока с товарищами покумекаем. Лады?

Андрей кивнул и только попросил:

– Товарищ полковник, мне бы попить… Есть вода у вас?

– Есть, – ответил Грицалюк. – Здесь же своя скважина… Сейчас Витя тебе принесет… А второй, таджик этот, говоришь, погиб?

– Да, – ответил Обнорский. – Погиб. Он, наверное, так и лежит, у Нади Дуббат…

Вспомнив мертвое лицо Назрулло, Андрей шмыгнул носом и еле сдержал рванувшееся из горла рыдание.

Грицалюк сочувственно поцокал языком и ушел к зданию посольства, а Обнорский привалился к бетонной стене ограды и закрыл глаза…

После того как Кука напоил его холодной водой, прошел примерно час, в течение которого Андрей то задремывал, то просыпался… В разных концах города по-прежнему слышались выстрелы, время от времени перемежавшиеся разрывами снарядов, гранат и мин. «Господи, – подумал Обнорский. – Как у них патроны-то не кончаются? Накопили на складах с помощью большого советского брата…»

Ближе к полуночи, когда Андрей очередной раз забылся в тяжелой дреме, его растолкал Кукаринцев:

– Вставай, рейнджер, идти надо.

– Куда? – не понял Обнорский, тряся тяжелой, как с крутого похмелья, головой.

– К генералу нашему дорогому. Ответную рисалю[76] доставлять.

Приглядевшись, Андрей увидел в свете луны, что на Куке такая же, как у него, палестинская форма, только не грязная и рваная, а чистая и выглаженная – зеленый хлопок в темноте казался почти черным и красиво облегал худощавую фигуру капитана.

– Чего смотришь? Не тебе одному в маскарады играть. Вставай, Палестинец…

К ним подошел, суетливо потирая руки, Грицалюк и коротко напутствовал:

– Давайте, ребятки, раз такое дело – надо все генералу объяснить…

– Что объяснить? – не понял Обнорский.

– Витя все знает, – махнул рукой полковник. – Он и расскажет. Давайте не тяните.

Андрей поднялся и механическим жестом отряхнул штаны, которые, впрочем, от этого чище не стали. Голова соображала плохо, и он спросил грушника, кивнув в сторону ворот:

– А эти?.. Пропустят?

– Пропустят, не боись… Обо всем уже договорились.

Грицалюк лично проводил их до ворот и запер за ними калитку.

Кука уверенно зашагал к посту кочевников. Когда им навстречу направилась худощавая фигура в длинной накидке, капитан махнул рукой, и фигура отступила в темноту. Андрею показалось, что это Мансур, и он снова подумал про фотографию, увиденную в «Самеде». «Черт, а где же Царьков? – вспомнил о так и не проявившемся за прошедшие два дня комитетчике Обнорский. – Закон подлости – когда надо, его нет… Если до своих доберемся, надо будет у Пахоменко поинтересоваться…» Андрею не терпелось сбросить с себя груз непонятной ему информации – пусть сами во всем разбираются, они, в конце концов, за это деньги получают…

Они еще не дошли по улице до поворота, когда со стороны посольства послышался лязг раскрывающихся ворот и рев запускаемых моторов «бэтээров».

Обнорский обернулся и, как из глубины темного кинозала, увидел, что из главного входа советской миссии вылетают один за другим два бронетранспортера, мчась прямо на орудия и кочевников. Дальнейшее произошло мгновенно. Обе машины были практически в упор расстреляны из «безоткаток» и гранатометов – прошивая броню, коммулятивные снаряды взрывались малиновыми, фиолетовыми и оранжевыми брызгами, ярким фейерверком лившимися на землю… Выскочивший первым бронетранспортер развернуло боком, и в него по инерции врезался второй, обе машины вспыхнули и замерли, из них никто даже не пытался выбраться… Застучали автоматы и пулеметы, но, похоже, эти очереди уже были лишними…

Андрей, прижавшийся к стене дома, как только началась стрельба, помотал оглохшей головой и обернулся к Куке, тяжело дышавшему рядом:

– Что? Что это?! Как же?..

– Не ори! – рявкнул на него капитан и отер тыльной стороной ладони рот. – Товарищ Абд эль-Фаттах оказался все-таки мужчиной… Через час должен был начаться штурм посольства, ему все равно кранты подходили, только лишние жертвы были бы… Вот и решил попробовать прорваться… Да, видно, не судьба…

– Как же это?! – не мог поверить своим глазам и ушам Обнорский. – Генерал же передавал… До утра всего несколько часов осталось… Зачем же мы тогда с Назрулло… Как же так?

– А по-твоему, лучше, чтобы все посольство на хуй вырезали?! Пойдем, студент, не забивай себе голову, не тебе с генералом объясняться… Не надо трагедий – пусть местные товарищи сами между собой разбираются, хватит уже наших жертв…

И Кука железной рукой подтолкнул Обнорского вперед…

Андрей брел, то и дело спотыкаясь, голова, казалось, готова была взорваться; за ухом – там, куда ударил ствол автомата Ташкорова, – налилась огромная шишка, пульсировавшая тупой болью, отсверкивавшей кровавыми вспышками под воспаленными веками… Обнорский сжал до скрипа зубы и, ломая себя, попытался собраться с мыслями: «Фаттах мертв… Неужели он действительно решил прорываться? Он что – идиотом был? Или его вынудили к этому… Неужели Грицалюк с Кукой не могли дотянуть до утра?.. Фотография… Палестинское оружие… Кука и Мансур… „Советские товарищи“… Фаттах мог что-то знать… Им просто нужно было от него избавиться, он мог многое рассказать потом… Опасный свидетель… У мертвого не спросишь… Неужели Мансур решился бы на штурм?.. Не верю… Царьков… Палестинское оружие… Свидетели… А теперь остался только я… Предположим, я не добрался до посольства и ничего не передал… Тогда все действия Грицалюка и посольских оправданы обстановкой…»

Он не успел додумать до конца – начав что-то понимать, Обнорский, задохнувшись, замедлил шаги и попытался оглянуться на Куку, но в этот момент в спину Андрею ударил выстрел. Если бы он не начал поворачиваться, пуля вошла бы точно под левую лопатку, а не под плечо… Обнорского крутнуло в обратную сторону, и он упал спиной вперед, больно ударившись затылком о землю. В ореоле вспыхнувших в глазах искр метрах в пяти от Андрея стояла черная фигура Кукаринцева.

– Извини, братишка, служба, – сказал Кука спокойным и совсем не злым тоном.

Неожиданно откуда-то из близкой темноты ударила пулеметная очередь, Кука стремительно пригнулся и, падая на землю, выстрелил пытавшемуся подняться Обнорскому в голову.

За вспышкой последовал удар, за ним – боль и чернота.

Чернота постепенно наполнялась оранжевыми, малиновыми и зелеными шарами, которые, сталкиваясь, взрывались холодными разноцветными искрами. Андрей лежал на боку, привалившись к стене дома; он не знал, сколько пробыл в беспамятстве, но видел, что небо над ним по-прежнему черное, а яркие звезды еще не успели потускнеть. Словно сквозь серый туман Обнорский вспомнил, как выстрелил ему в спину Кука, как откуда-то ударил по капитану пулемет, видимо сбивший точность его второго выстрела.