Башни из камня - Войцех Ягельский

— Ходили слухи, что за месяц до нападения на Дагестан вы встречались в Ницце, в доме известного во всем мире торговца оружием Аднана Хашогги, с шефом администрации Ельцина, Александром Волошиным. Вы были на Лазурном побережье?

— Конечно, был. Волошин приехал и дал мне два миллиона долларов на войну. Потом появился миллиардер Березовский и добавил еще четыре, да и Усама Бен-Ладен кое-что подбросил от себя. Еще были представители разведок: российского ФСБ, американского ЦРУ, израильского Моссада. Я положил все эти деньги в швейцарский банк. Только бумажка, на которой я номер счета записал, куда- то пропала, и я деньги никак снять не могу.

— Вы шутите, а обвинение серьезное.

— Вот я и отвечаю на него с соответствующей серьезностью.

— Не считаете ли вы, что дружба с арабским командиром Хаттабом и помощь, которую он оказывает чеченцам, облегчает задачу россиян, изображающих вас этаким кавказским Усамой Бен-Ладеном?

— В Хаттабе я нашел друга и товарища по оружию. Он не был ученым мудрецом, но помог мне найти себя в исламе. Для Запада россияне говорят, что деньги мне дает Бен-Ладен, в России Кремль распускает слухи, что деньги мне дают евреи. Они делают из меня чудовище, связанное с самыми ненавистными врагами. Называют меня террористом, мусульманским фанатиком. И все для того, чтобы отвлечь внимания от реальной ситуации на Кавказе. А тут идет война за свободу народа. Если россияне хотят видеть во мне террориста, ночной кошмар, я с величайшим удовольствием таким стану. Клянусь, я буду продолжать борьбу, даже если мне придется пожертвовать последним чеченцем на земле.

Сверху река Терек и проходящая вдоль ее берега линия фронта казались вымершими, безлюдными. Как и окрестные разбросанные по холмистой степи станицы, поля и пастбища. Тишину прерывала только регулярная, монотонная канонада, доносящаяся из станицы Червленной, которая вместе с важным железнодорожным узлом и вокзалом попала два дня назад в руки россиян.

А над рекой царило блаженное спокойствие, освещенное по-утреннему бледным осенним солнцем. Но в зарослях на другом берегу реки укрывались российские артиллеристы и танкисты. Так, во всяком случае, утверждали чеченские разведчики. Бородатые, обвешанные гранатами и автоматами, они не производили впечатления напуганных близостью русских. А их разделяло максимум несколько сот метров поросшей редким кустарником прибрежной равнины. Если бы россиянам удалось форсировать реку, до столицы бы оставалось всего несколько часов марша.

Мы отправились к реке ночью, чтобы нас не заметили российские снайперы из зарослей на противоположном берегу. Напоследок поужинали борщом с хлебом. При свечах и керосиновых лампах горячий суп хлебал весь отряд Ислама, заступавший на вахту в окопах над Тереком.

Полное затемнение Ислам ввел уже на границах города. Ислам, длинноволосый, невысокий бородач с интеллигентным лицом математика, был командиром Мансура, Омара и Мусы. По крайней мере, до тех пор, пока их бывший командир Алман не вернется из Парижа, куда он выехал залечивать старые раны.

Водитель выключил фары, бойцы затоптали окурки, попрятали фонарики подальше от соблазна. Запыленные, молчаливые, щелкали на ходу семечки подсолнечника. Машина съехала с асфальта на подтопленный луг. Мы были у реки. С левой стороны ярко-красным пламенем полыхали резервуары с нефтью. Мы остановились за бараком, совсем близко от огня. В теплом отблеске стреляющих языков пламени силуэты бойцов мелькали как фигурки в театре теней. Вдали серебристо, холодно поблескивала река.

Ислам повел группу вперед. Мы остановились у сколоченного из досок и листов жести сарайчика. Ислам исчез и тут же вернулся в обществе другого командира и его солдат, выныривающих откуда-то из-под земли как призраки. Сразу же за дверью сарайчика начинались ступеньки, ведущие на несколько десятков метров вниз, в бетонный бункер, где мы должны были провести ночь. Все, за исключением трех бойцов, назначенных Исламом в первый караул у реки.

Было уже далеко за полночь, но в бункере никто не ложился спать. Мы ждали рассвета.

Муса долго вглядывался через бинокль в заросший орешником берег на той стороне реки. Молча дал знак рукой Мансуру, тот пополз на край окопа с минометом в руках. Муса пальцем указал цель. Среди деревьев поблескивала болотно-зеленая броня танков или бронемашин. Мансур выстрелил, и ракета, отбрасывая назад огненный хвост, полетела над рекой. Он не успел зарядить второй снаряд. Не успел даже проверить, попал ли в цель первый.

На нашу позицию обрушился шквал минометного огня. Мины взрывались на прибрежном лугу, швыряя в нас железные осколки, камни и землю.

Три залпа, перерыв, еще три и снова короткая пауза. Слишком короткая, чтобы выскочить из окопа и пробежать эти несколько сот метров плоской, как стол лужайки, которая отделяла нас от зарослей у дороги. Там мы на рассвете спрятали наш джип. Тогда, на рассвете, когда мы подбирались к реке, тропинка через луг казалась нам безопасной.

И новый залп. Снаряды взрывались все ближе и ближе. Российские канониры явно пристреливались к цели. Три, пауза, три, пауза. Оставалось только считать и надеяться, что ни одна из гранат не попадет прямо в окоп, яму, выкопанную в речном песчанике. Метр на полтора, глубиной не больше метра. Здесь на высоком берегу Терека таких было несколько штук. В каждой по три, четыре партизана с автоматами.

И снова гранаты. Три, пауза, три, пауза. На счет три можно было немного распрямиться в окопе. Новый залп из-за реки, и нарастающий свист вжимал нас в мокрый песок, мы прятались за чужие спины и плечи, только бы подальше от осколков.

Я не знал, что происходит с Мусой и Мансуром в соседнем окопе, всего в нескольких метрах от меня. Мы кричали друг другу, но не слышали даже собственного голоса.

Солнце стояло уже высоко, близился полдень.

Я вдруг услышал над собой рокот самолета. Это был небольшой самолетик-разведчик. Он пролетал над окопами, нахально заглядывая внутрь и издеваясь над чеченскими автоматами. Окопы молчали. Каждый выстрел вызвал бы прицельный минометный огонь.

Посты на Тереке могли только пассивно пережидать артиллерийский обстрел, каждый из которых мог оказаться для защитников последним. Если бы россияне пытались переправиться через реку, Мансур с товарищами могли бы просто вступить в бой. А так, только гнулись в окопах перед невидимым врагом.

Неожиданно минометная канонада смолкла. Может, самолетик успокоил российских артиллеристов за рекой, решивших, что не стоит тратить снаряды на горстку партизан.

Муса с автоматом в руках выполз на край окопа и направил ствол на заросли за рекой. Потом повернулся и махнул рукой.

Сейчас!

По двое, с перерывом в несколько секунд, мы выскакивали из окопа, и пригибаясь, спотыкаясь о камни, путаясь в высокой траве, что было сил, мчались через луг к спасительным деревьям.

— Вот так с нами воюют, теперь ты сам видел, — просипел Муса, отплевывая пыль и поглядывая сквозь орешник на линию окопов. — А мне сейчас прикажут туда вернуться.

В отдалении горел нефтяной резервуар, российские самолеты бомбили предгорья над Тереком в районе Долинского, а пастухи в Толстой-Юрте выгоняли на пастбища свои стада.

Омар спросил меня, был ли я в Париже.

— Какой он, Париж? Как там?

Лысеющий, тихий, немного несмелый, он обожал книги. До войны преподавал русский язык и литературу в школе в Грозном, а после уроков подрабатывал в начальной школе в родной деревне.

Рассказывал о той жизни стесняясь, как будто не веря самому себе. Не веря, потому что это время казалось ему таким далеким, почти выдуманным. Стесняясь, потому что любовь к поэзии, к тому же русской, выглядела теперь чем-то неуместным.

Его товарищи прекрасно знали, кем он был, но мне о своем прошлом воплощении он рассказал только тогда, когда Мансур и Муса пошли молиться в мечеть. Даже почувствовав себя уверенней, когда мы уже ездили вчетвером в одной машине, а не тремя, нагруженными людьми и оружием, Мансур, Муса и Омар ни на минуту не оставляли меня одного. Во время молитвы двое шли в мечеть, а третий ждал их возвращения в машине. Этот принцип соблюдался даже на квартирах, где мы останавливались. Они только часто спорили, пытаясь определить стороны света, чтобы не совершить богохульства, не повернуться случайно задом к Всемогущему во время молитвы. Мусса клялся, что при первой же возможности достанет компас.

Я был первым, известным Омару человеком, который видел Париж. Он расспрашивал об улицах, площадях, ресторанах, метро. Ловил каждое слово, как будто боялся что-то упустить. Как будто простился уже с мечтой о Париже и довольствовался рассказом о городе своих снов. И в то же время у меня создалось впечатление, что впервые за долгие годы Омар с удовольствием произносит вслух чужие, экзотические для его уха названия. Елисейские Поля, Бульвар Сен-Жермен, Монпарнасс, Площадь Республики. С кавказским акцентом.