Особые отношения - Дуглас Кеннеди

Потом она объяснила мне, что все происходящее со мной ужасно, но ни в коем случае не уникально. Теперь, когда я уже на пути к terra firma[28], весьма вероятно, что выправить положение удастся с помощью антидепрессантов. Если все сложится хорошо, уже через полтора месяца можно рассчитывать на серьезное улучшение.

Полтора месяца? Здесь?

От доктора Родейл не ускользнуло мое потрясение.

— Знаю, вам кажется, что это чудовищно долго. Но поверьте, я встречала и такие депрессии, когда самая тяжелая фаза тянется месяцами. А вас я хоту обнадежить: если удачно подберем вам антидепрессанты, мы сможем отпустить вас домой, как только вы почувствуете, что готовы.

Вы хотите сказать, когда я решу, что больше не представляю опасности для ребенка и себя самой?

Но как только эта мысль пришла мне в голову, ее оборвала другая: А ну заткнись сейчас же.

— Мне кажется, вы хотите о чем-то спросить, — сказала доктор Родейл. — Есть вопросы?

— Нет, — ответила я, и при звуке моего голоса у нее на лице снова появилось выражение радости.

— Точно нет вопросов?

— Все в порядке, — соврала я.

Глава 8

Доктор Родейл оказалась права. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, а от депрессии невозможно исцелиться мгновенно. Фирма «Алка-Зельцер» не придумала пока таблеток, которые бы, приятно шипя, растворили черное болото, в котором вы тонете. Нет, возвращение на terra firma (что бы это ни значило) — долгий, медленный процесс, с частыми отступлениями, впрочем необходимыми, чтобы вы не зарывались и не обольщались насчет скорого выздоровления.

Тем не менее доктор постоянно напоминала, что я свободна и могу вернуться домой, как только пожелаю. Не то чтобы она активно выталкивала меня из клетки на волю. Мне казалось скорее, что она юридически обязана информировать меня о том, что я свободна. Однако были у нее и профессиональные обязанности, и она объясняла, что ради себя же я должна оставаться в отделении до тех пор, пока — как она это формулировала — «мы все не почувствуем, что вы действительно вполне готовы вернуться в лоно семьи».

В лоно семьи. За этим читалось: вы вернетесь к привычной жизни, миру и уюту после опасных и кровопролитных сражений. Вот только походил ли хоть немного мой дом в Лондоне на тихий, укромный уголок?

Правда, Тони решил играть роль заботливого и любящего супруга — и даже каялся в том, что сердился на меня, когда я была больна.

— Знаешь, это был не гнев, а просто крайняя степень отчаяния… и беспокойство за тебя, — объяснял он мне вечером в тот день, когда я начала есть. — Я пытался тебе помочь… ну… э…

Прийти в себя?

— В любом случае, просто здорово, что ты снова здесь, с нами. Альтернатива могла быть… пугающей.

Но электризующей.

— Ты уже виделась с Джеком? — спросил он.

Я покачала головой.

— Не спеши, торопиться некуда, — сказал он. — Доктор сказала, что все это займет… какое-то… хм., время… и что вам обоим нужно побыть здесь несколько недель…

Тони изо всех сил старался скрыть ликование по поводу столь основательной передышки от супружеской жизни, не говоря уж о прелестях возни с младенцем, хотя он-то, как раз, практически вообще не страдал от ночных голосовых атак Джека, спасаясь от них в кабинете под крышей.

— Я рассказал главному редактору о твоей… болезни, и он отнесся весьма сочувственно. Разрешил мне уходить с работы, когда потребуется.

Чтобы сидеть рядом со мной, держаться за руки и разговаривать со мной? Сомневаюсь.

Но Тони доказал, что я неправа. Каждый день он исправно являлся в больницу и проводил со мной не меньше часа. Обязательно приносил кипу свежих газет, а когда я стала мало-помалу приходить у себя, постоянно снабжал меня романами и номерами «Нью-Иоркера». Он даже раскошелился и принес мне CD-плеер со иным радиоприемником и шикарные наушники «Боуз» со специальным устройством, блокирующим все внешние шумы. Постепенно он перетаскал из дому не меньше двадцати дисков. К моему удивлению он даже принял во внимание мой музыкальный вкус. Несколько барочных концертов Генделя и Корелли. Моя любимая запись Глена Гульда 1955 года, где он играет баховские «Вариации Гольдберга». Гениальный ансамбль великих Эллы Фитцджеральд и Луи Армстронга. И знаменитый альбом Билла Эванса «Воскресенье в Авангард». Я всегда, еще с колледжа, восторгалась изысканной, прохладной утонченностью этой музыки, а здесь, в больнице Южного Лондона, оценила ее больше.

Музыка стала для меня способом измерять скорость постепенного возвращения к относительной вменяемости. Но я не забывала слов доктора Родейл: «Сначала вам показаться, что антидепрессанты не оказывают кого действия. Нужно время, чтобы препараты заработали, к тому же они не на всех действуют одинаково».

Она предупредила меня о возможных побочных эффектах — действительно, еще задолго до того, как они заработали, я почувствовала, что они играют злые шутки с моим организмом. Первой появилась дикая сухость во рту, она быстро распространилась на горло, а потом и на глаза. Глаза меня особенно беспокоили.

— Ничего, назначим вам капли, — сказала доктор Родейл. — И старайтесь выпивать не меньше двух литров жидкости в день.

Потом меня стало тошнить — желудок сжимали рвотные спазмы, но ничего не выходило.

— Это наладится, но вы должны продолжать есть.

Доктор Родейл была просто повернута на еде. Я даже предположила, что она когда-то специализировалась на лечении анорексии, а может, сама ею страдала. Говоря серьезно, ее тревоги, конечно, были обоснованны: по словам сестры Паттерсон, отказ от пищи — очень распространенный симптом послеродовой депрессии, сильно осложняющий процесс выздоровления по очевидным физиологическим причинам.

— Если вы не едите, — говорила она, — ваше состояние ухудшается в несколько раз быстрее.

Я опять ела — но пока даже речи не было хоть о каком-то подобии аппетита. Отчасти потому, что в больнице кормили ужасной бурдой. Тони взял за правило ежедневно забегать в «Маркс и Спенсер» и носить мне оттуда салаты и сэндвичи, даже советовался с сестрами о том, какие продукты они для меня рекомендуют.

Такая забота удивляла и трогала меня. Конечно, я понимала, что Тони никогда в жизни не произнесет вслух, не объяснит причин, по которым он вдруг стал таким чутким и внимательным.

— Разве так уж важно, что это за эти причины? — спросила Эллен Картрайт. — Главное, Тони о вас беспокоится. А разве это плохо, как считаете?

Эллен Картрайт была психотерапевтом нашего отделения. Доктор Родейл пичкает вас таблетками, а Эллен помогает наладить связь с сидящим в вас идиотом. Правда, надо признать, что она, как и остальные в этой больнице, была самым настоящим прагматиком. Она смотрела на весь этот бардак, называемой жизнью, весьма трезво и типично по-английски: изо всех стараясь довести любое дело до более или менее успешного завершения.

Эллен обожала длинные широкие юбки и просторные льняные рубахи. Ей было немного больше сорока, а по всему ее стилю — длинным волосам с проседью, пристрастию к этническим браслетам — я догадывалась, что это отголоски ее былой принадлежности к молодежной субкультуре. Но когда мы начали анализировать мою ситуацию, такую сложную и запутанную, она говорила вещи дельные и разумные, что меня обнадеживало.

— Вы переехали в другую страну, стали матерью, вам пришлось неожиданно оставить профессию, и все это на фоне попыток наладить семейную жизнь с человеком, на которого не очень-то могли положиться, в котором не были уверены… А мы ведь еще даже не коснулись того обстоятельства, что появление вашего малыша на свет прошло чрезвычайно трудно, как для вас самой, так и для него. А теперь, сложив все это вместе, скажите, положа руку на сердце, неужели ваша реакция на все эти сложности кажется вам преувеличенной?

— Я просто чувствую себя такой… как бы это… неполноценной.

— В каком отношении?

— Во всех отношениях.

Основной темой наших бесед было мое постоянное чувство собственной неполноценности. Вечная неуверенность вечной ученицы-хорошистки (какой я всегда и была в школе и колледже), всегда чувствующей, что не дотягивает и не реализует в полной мере свои возможности… всегда и все делающей «неплохо, нормально», но не способной блеснуть. И неважно, что я успешно работала в крупной газете, что была корреспондентом за рубежом, что у меня была репутация надежного и крепкою профессионала. В глубине души я всегда сомневалась в себе, и только поражалась, как это окружающие до сих пор меня не раскусили, не раскрыли моего обмана.

— Но вас ни разу и не раскусили, — сказала Эллен Картрайт, — именно потому, что вы все делали хорошо, без обмана.