Дэви. Зеркало для наблюдателей. На запад от Солнца - Эдгар Пенгборн

Ma ответила:

— Ладно. Ты знаешь, что делать.

Ничего определенного сказано не было, но почему-то от этих слов меня кинуло в дрожь. Молодой голос был жалобным, полуиспуганным; голос ма — высоким, хриплым и грубым, и я понял, что именно она была владелицей огромной белой сорочки и большой любительницей покушать. Я вспомнил, что слышал от кого-то, будто деревенские жители очень любят пользоваться кухонной дверью, забился со всей кипой белья в подвернувшуюся кладовку, закрыл дверь и приник к замочной скважине как раз вовремя, чтобы увидеть, как Ма и Желтая Сорочка входят в кухню. Я рассчитывал, что в кладовке найдется второй выход, но там было только высокое зарешеченное оконце. Я попал в ловушку.

Ма оказалась не только немыслимо толстой, но еще и шести футов ростом, одетая в невообразимое платье — глухой черный балахон, доходящий до щиколоток. Из-под подола высовывались дорогие шлепанцы из воловьей кожи. Волосы толстухи были убраны под лиловый тюрбан, а в ушах висели костяные украшения. Я до сих пор думаю, что хозяин того дома был деревенским Проводником, серьезным и ответственным, каким ему и положено быть: в кладовке висело охотничье снаряжение, а расположение дома было традиционным для жилья Проводников. Наверное, когда мужчина был дома, жена его прикидывалась образцовой хозяйкой, пряча черный балахон и ужасный тюрбан там, где муж не мог наткнуться на них. Судя по этой одежде, она была ведуньей, к кому люди приходят тайком — за любовными зельями, снадобьями для абортов и ядами.

Толстуха установила на столе хрустальный шар, такой же, какой, по слухам, цыгане и Бродяги использовали в предсказаниях будущего, и повернулась спиной к замочной скважине, но я уже успел разглядеть маленькие безжалостные глазки, умные и быстро бегающие. Ее крупный нос остался острым, тогда как остальное лицо заплыло бледным жиром.

После столь могучего образа ее дочь практически не произвела на меня никакого впечатления. Она выглядела настолько плоской, будто всю ее жизнь — ей было около двадцати — мать использовала ребенка в качестве матраса. Девица подошла к двери, чтобы встретить седовласую женщину. Ее шепчущее приветствие было отрепетированным и фальшивым:

— Мир вам, мэм Байерс! Моя мать уже вошла в контакт с вашей.

— Ох, неужели я опоздала? — Мэм Байерс говорила, как настоящая леди.

— Нет. Время — всего лишь иллюзия.

— Да, — сказала мэм Байерс и светски добавила: — Как хорошо ты выглядишь, Луретта!

— Благодарю вас, — сказала плосколицая худышка в тон гостье. Присаживайтесь, пожалуйста.

Толстуха даже головы не повернула. Она сидела неподвижно, огромная туша, чью жирную шею я имел возможность обозревать сзади, и не поздоровалась, даже когда мэм Байерс села за стол. Тут я увидел лицо гостьи, худощавое, измученное, осунувшееся. Толстуха сказала:

— Смотри в глубины!

Чтобы дневной свет не проникал в комнату, Луретта закрыла внешнюю дверь и опустила тяжелые занавеси на окнах. Потом поставила свечи за хрустальным шаром и принесла горящую лучину из камина в соседней комнате, чтобы зажечь их. Затем она переместилась за спину мэм Байере, ожидая, как мне показалось, знаков матери. Я никогда не видел никого, кто был бы столь похож на безмозглое орудие — точно она перестала быть личностью и превратилась в палку, которой орудовала ее ма.

— Смотри в глубины! Что видишь?

— Я вижу то же, что и раньше, мэм Зина, — птичку, пытающуюся выпорхнуть из запертой комнаты.

— Это дух твоей матери.

— О, я верю, — сказала мэм Байере- Я верю. Возможно, я говорила вам… она, когда умирала, хотела, чтобы я поцеловала ее. Единственная вещь, о которой она попросила… я вам говорила?

— Спокойствие, мэм Байере! — Огромная ведьма вздохнула, положила на стол исполинские руки, и ее толстые остроконечные пальцы показались мне кривыми, как паучьи ноги. — Что сегодня делает бедная птичка, моя дорогая?

— О, то же самое… бьется в окна. Это был рак… такой запах… вы понимаете, я не могла поцеловать ее. Я притворилась. Она поняла, что я притворяюсь… — Мэм Байере поставила на стол дорогой кожаный кошелек.

Я знал, что в бедных деревеньках, вроде этой, бывало не больше одной-двух аристократических семей, и она должна была принадлежать к одной из них; общение с этими кровопийцами явно не шло ей на пользу.

— Возможно ли это, мэм Зина? Можете ли вы действительно привести ее сюда, так, чтобы я могла поговорить с ней?.. О, это было так давно!

— Все возможно, если есть вера, — сказала мэм Зина, а Луретта наклонилась над мэм Байере, касаясь ее плеча и шеи, говоря жалобным шепотом какие-то слова, которых я не мог уловить.

— О, — сказала мэм Байере, — я собиралась отдать вам раньше.

И она начала вынимать из кошелька серебряные монеты, но руки ее тряслись, и вскоре она сунула кошелек в руки Луретты, и, казалось, это принесло ей облегчение.

— Унеси, Луретта, — сказала мэм Зина. — Я не могу прикасаться к деньгам.

Луретта отнесла кошелек на боковой столик, и я увидел, как она съежилась под испепеляющим взглядом ма.

— Возьми меня за руки, дорогая, — сказала мэм Зина, — А теперь мы должны подождать и немного помолиться.

Очевидно, это было сигналом для Луретты, которая выскользнула из комнаты и несколько минут отсутствовала. Она вернулась без единого слова, но дошла только до дверного проема за спиной мэм Байере, чтобы поставить блюдо с курящимся ладаном, которым вмиг провонялось все помещение. При этом Луретта оказалась полностью обнаженной, если не считать мешковатых панталон. Видимо, она переодевалась. Когда она снова исчезла, я решил, что без одежды она выглядит еще более плоской.

Стоит упомянуть, что мэм Зина со своим отродьем могла запросто попасть на костер, если бы было доказано, что они занимались такими вещами — Церковь не терпит конкуренции подобного рода. Но осмелюсь сказать, что не существует такого опасного, постыдного, тяжелого или омерзительного предприятия, которое множество болванов не были бы готовы выполнить за несколько долларов.

Мне это все надоело; кроме того, нужно было уходить с грузом белья. Луретта, по всей видимости, собиралась выступить в роли духа умершей матери мэм Байере. И мне пришло в голову составить плоской девице оппозицию. Я вытащил свой нож и надел поверх желтой сорочки еще и белую. Она должна была оставлять открытыми щиколотки мэм Зины; на мне же эта сорочка с немалым достоинством подметала пол — даже после того, как я подвязал ее одной из белых набедренных повязок. Зато в результате у меня появились два мешочка на груди, отлично подходящих для оставшейся кучи белья. Разумеется, это было уже слишком — больше в стиле двадцатого века, насколько я могу судить сейчас, — и рыжие космы, выбивавшиеся из-под полотенца, вероятно, вносили в мой облик фальшивую ноту. Кстати, могла быть еще пара-тройка особенностей, несовместимых с женственным очарованием… В общем, несмотря на то, что я был одет для этой роли, я вовсе не чувствовал себя почтенной женщиной. Так что я почти сразу же отбросил всякую мысль о роли спокойного характера и, отыскав на полках томатный соус, заляпал им весь перед белой сорочки и свой нож. В конце концов, я вполне могу быть не матерью мэм Байерс, но просто какой-то хорошо упитанной дамой, которая внезапно умерла и все еще не могла смириться с этим фактом.