Тело - Алексей Шолохов

– Я богач, мать вашу! Я богач! – закричал Соловьев.

Потом, немного успокоившись, начал набрасывать слитки в вагонетку и что-то шептать себе под нос.

План был прост. Нагрузить золото в тележку, потом дотолкать ее до ствола, а там на подъемник… Черт! Вот на этом самом подъемнике и рушились все планы. Сейчас здесь ни черта не работало. Даже мозг Жени отказывался. Так, спокойно. Кирпичик к кирпичику. Все будет нормально. Главное, добраться до выхода. Ствол шахты это будет или барсучья нора, накрытая прошлогодней листвой, не суть важно. Там, уже на месте, он и разберется, как поднимет такой ценный груз. А пока кирпичик к кирпичику, кирпичик к кирпичику.

Надя?! Да твою ж мать! Призрак Нади как две капли воды похож на Марину. Славка потрогал голову. Здорово стерва приложила. Зачем какому-то призраку называться чужим именем? А человеку зачем? Ну, с человеком проще будет. Самая лживая и алчная тварь на земле – это, конечно же, человек. Где ложь, там и выгода, а где выгода, там как минимум укрывательство правды. Вроде и не обманывает тебя никто, но и правды всей не говорит. Все равно неприятно.

Итак, призрак Нади появился, чтобы рассказать. Рассказать-то он рассказал, да вот только Прудников ничего не понял. Деревня, в которой убили девушку и ее мужа, вымершая, с кучей не то мертвецов, не то придурков полных. А теперь вопрос. Могла ли деревня Нади и их деревня быть одной и той же? Нет. Однозначный ответ. Почему? Да потому что то, что строилось десятилетиями, невозможно сломать за пару часов. Но что-то ему подсказывало, что он ошибается. Зачем призраку какой-то Нади приходить к парню со стержнем внутри и рассказывать о какой-то соседней деревне? Зачем, черт возьми, ей бить его по башке (привлекать внимание, так сказать) и рассказывать о том, как ее убили в какой-то другой деревне? Она приходила, чтобы помочь, подсказать. В голове стрельнуло, и Слава непроизвольно дотронулся до раны. Подсказала. Это значит, что деревня, в которой они гостили, мертва. Как давно? Может, день, а может, тридцать лет.

Слава поднял лопату. Все лучше штопора в кармане. Голова еще немного кружилась, поэтому он, опираясь на черенок, пошел вверх по тоннелю. Мысли снова вернулись к Наде, деревне и обезумевшей толпе со всякой утварью в руках. Почему Марина и Надя так похожи? Вдруг ему в голову пришла жуткая мысль. Он даже остановился. Сестры! А что, если они и есть сестры?! Ему стало жутко от того, что он прикасался к ней. Стоп! Два в одном. Две души в одном теле. Но это его якобы опровержение только усилило догадку. Одна душа прилетела, чтобы рассказать ему про разруху в деревне, а другая так и находилась в Марине. Несмотря на страх, Славик обрадовался своему открытию. Вообще, ребусы и шарады не были его коньком и он всегда открещивался от их разгадывания. Но иногда он показывал просто поразительные результаты. На простейший он мог и не посмотреть, боясь опозориться. А вот за сложные брался с удовольствием. Если и придется опозориться, то не сильно. Ребус же был сложный. Вот и этот жуткий ребус был не из легких.

– Но зачем она мне все это рассказала? – спросил шепотом Слава сам у себя.

Пожал плечами и медленно продолжил путь. Зачем она ему рассказала все это? Определенно, чтобы сбить с верного пути. Но он не собирался сходить с него. Тем более что Прудников был уверен, выход у них один, и он где-то впереди.

Михаил шел, опустив голову. Он был разбит. Самсон был где-то прав. Воспоминания если не убивают, то причиняют такую боль, что выть хочется.

Задумываемся ли мы, когда совершаем что-то постыдное (даже если на тот момент мы уверены, что творим благие дела), что это может навредить кому-нибудь? Сделав свой гребаный выбор, мы обрекаем окружающих сделать свой, возможно, тот, который они никогда не хотели делать.

«Пора положить этому конец».

«Неправильный, но этот выбор твой».

«Зашкварится, будут спать вместе, голубки».

«Что вы делаете, суки».

«Я хотел служить».

«…положить конец».

«…выбор твой».

«Я хотел стать сильным».

«Зашкварится…»

«Я хотел стать сильным!»

«Заткните этого пидора!»

«Зашкварится…»

«…твой выбор».

«…положить конец».

«Суки!»

«Кем я стал теперь?»

«Заткните этого пидора!»

Болдин схватился за голову, упал на колени и заорал:

– Я хотел просто дослужить!

Он подполз к стене, съежился и заплакал.

«Они все виноваты. Все. Я не один! Если бы все они не были безмолвным стадом, разве б получилось так? Они все виноваты. Это не я!»

Миша заплакал навзрыд.

– Это все эти овцы!

– Ты думаешь, ты лучше их?

Мишка вздрогнул. Голос Жоры Горидзе совсем не изменился. Он был так же мерзок, так же ненавистен, хотелось поймать его и затолкнуть в глотку его же член. Зашкварить пидорка. Болдин мечтал об этом каждый день после гибели Миронова. Но тогда с ублюдком всегда были его овцы.

– Они и сейчас со мной, – сказал Горидзе, когда Миша с безумной улыбкой на лице навис над ним.

Из темноты начали выходить его сослуживцы. Как и тогда, в ту проклятую ночь, они все были в трусах и майках. Парни встали за спиной сержанта Горидзе. Мишка боялся посмотреть им в глаза. Он всю свою ненависть направил на старослужащего.

– Ну и что? Кто теперь овца? – оскалился Жора.

– Парни, – произнес Болдин и отошел назад, – разве вы не понимаете, эта сука издевается над нами. Нас же много…

– Они не ответят тебе, – перебил его пламенную речь Горидзе.

Только после этих слов Болдин обратил внимание на лица парней. Черные распухшие языки скрывали подбородки, глаза, словно бильярдные шары, вставленные в глазницы. И все они говорили. Их глаза-шары говорили одно и то же.

– Мы хотели служить. Мы все очень хотели служить.

После того как девушка убежала, Шувалов приложил все усилия, чтобы выбраться. Кстати, он так и не понял, кто это был. Возможно, Соня, но Борис не был в этом уверен. Он пробирался через слои гнили и слизи. Его еще дважды вырвало, но уже желчью. Во рту было горько, и очень хотелось пить. Борька пытался отвлечься. Это было очень трудно. В основном из жалости к себе. До него, наконец, дошло, в каком он положении оказался. Вот экстрим так экстрим. Нет руки – раз. Сломана нога – два. Многочисленные раны загноятся, после соприкосновения с гниющими трупами уж точно загноятся. А там гангрена и ампутация. Борька буквально чувствовал, что вылезает ходящим под себя обрубком.

– Оно тебе надо?

Вопрос застал его врасплох. Боря уже по пояс торчал из кучи человеческих тел. Он еще раз дернулся и только потом посмотрел на вопрошающего. Мама стояла точно в том же платье, в каком они ее хоронили.

Отношения с мамой у Бори, надо признать, были сложными. У него бунтарский характер – двадцать лет, а подросток подростком, говорила мама, а она просто любящая мать. Женщина, дарующая свою любовь и заботу. Может быть, забота была чрезмерной, но разве она виновата? Забота не бывает лишней, если она исходит от чистого материнского сердца. Но бунтарь и экстремал Шувалов так не думал. Он начал, как он говорил, дергать судьбу за яйца еще в одиннадцатом классе. Прыжки по гаражам, по крышам, первый прыжок с парашютом, первый перелом… Чудное время. Борька чувствовал себя первооткрывателем, настоящим экстремалом. А мама зудела: