Колдунья - Александр Бушков

— В конце концов, я мог бы напомнить, что вы, господа генералы, в свое время дали не просто честное слово участвовать, а еще и взяли на себя совершенно недвусмысленные обязательства, — сказал фон Бок с кислой физиономией. — Причем, что немаловажно, пошли вы на это без малейшего принуждения. Вам было сделано некое предложение, которое после размышлений было вами принято. То, что это случилось два года назад, не меняет сути дела.

— Это по-вашему так, — сказал князь Вязинский с застывшим лицом. — По мнению моему и Петра Илларионовича, — он кивнул на склонившего голову в знак подтверждения Друбецкого, — это коренным образом меняет дело…

Граф Биллевич, необычайно серьезный и собранный, метнул на него быстрый, цепкий взгляд.

— То есть вы намерены нам сообщить, что участвовать отказываетесь?

— Вы поняли мои слова наилучшим образом, — поклонился князь не без иронии.

— Так дела не делаются, любезный…

В голосе князя почувствовался металл:

— Не знаю, как там у вас, ваше сиятельство, в вашем разлюбезном отечестве, а у нас в России слово «любезный» обычно означает обращение к человеку мелкому, незначительному. Я вас извиняю, учитывая ваше нездешнее происхождение и незнание тонкостей русского быта, но на будущее попросил бы…

Из глаз Биллевича словно молния сверкнула.

— Вы собираетесь учить меня хорошим манерам?

— При необходимости — почему бы и нет? — безмятежно ответил князь.

— А вам не приходило в голову, что ваши намерения могут быть чреваты…

— Казимир, Андрюша! — вмешался камергер. — Что вы, право, как юные корнеты, вбившие себе в голову, что ради подтверждения своего удальства и мужественности следует постоянно нарываться на дуэль… Несерьезно, господа! Мы собрались здесь не ссориться и уж тем более не дуэлировать. Нам предстоит обсудить серьезнейшие дела… Андрюша, Петр Илларионович… — произнес он необычайно задушевно. — Возможно, граф выбрал не лучший тон, но, надеюсь, вы его простите, он был безмерно удивлен тем, что услышал… Я, кстати, тоже. Друзья мои, граф всецело прав в сути: два года назад вы и в самом деле добровольно обязались участвовать в некоем предприятии. То, что по ряду веских и серьезных причин предприятие это пришлось отложить на два года, по моему глубочайшему убеждению, ничего не меняет. Не вышло тогда — нужно пытаться сейчас. Поскольку, как уже прозвучало, вы оба приняли участие добровольно, согласитесь, мы вправе потребовать объяснений… Не так ли? Это от похода во французскую ресторацию или загородной прогулки можно отказаться в последний момент без объяснения причин, а предприятие наше гораздое серьезнее… Итак?

— Извольте, Мишель, — сказал Друбецкой. — Два года — большой срок для таких дел. Взгляды и убеждения могут решительным образом измениться.

— Два года назад мы думали совершенно иначе, — сказал князь. — Два года назад нам и в самом деле представлялось, что отстранение цесаревича Николая Павловича от трона будет наилучшим выходом. Но прошло немало времени… И, озирая то, что государем Николаем Павловичем сделано — а сделано немало, — я пришел к выводу, что сейчас любые действия против императора были бы вредны и пагубны для России. Два года назад ваша программа представлялась спасением — но сейчас я считаю, что свержение государя и претворение в жизнь прошлых планов вызовет лишь хаос, гражданскую войну, всеобщее смятение, неисчислимые бедствия…

— Совершенно согласен, — кивнул Друбецкой. — Теперь, когда государь доказал, что может управлять империей наилучшим образом, ничего, кроме страшного вреда, ваш переворот не вызовет. Поэтому должен категорически заявить, что участвовать мы ни в чем не намерены — и приложим все силы, чтобы удержать от сего пагубного решения всех своих подчиненных, кто в свое время был вовлечен…

— Вы способны до конца жизни носить ярлык клятвопреступника? — холодно поинтересовался Кестель.

— Полковник, что за детство… — поморщился князь. — Не передергивайте, право. К чему эта демагогия? Мы просто-напросто по здравом размышлении не собираемся предпринимать ничего, что могло бы послужить во вред государю и России — а это совсем другое… Ничуть не против правил чести взять назад опрометчиво данную клятву участвовать в злодеянии.

— Андрюша… — почти умоляюще проговорил камергер.

Князь отрезал:

— Не надо этого тона! Прости, но тут уж не играет роли никакое родство… Я тебя искренне призываю одуматься. Ты же всегда был умен… Устраивать такое в нынешних условиях — неразумно…

— А ничего и не придется устраивать, — добавил Друбецкой. — Поскольку без нашего участия, откровенно говоря, ничего и невозможно. И поскольку мы своим отказом, уж не посетуйте, выбиваем почву из-под ног у всего предприятия, вам, господа, следовало бы смириться с неизбежным. Распустите «Союз благоденствия», забудьте обо всем и вернитесь к нормальной жизни…

— А если это невозможно? — с застывшей улыбкой спросил граф Биллевич.

Друбецкой встал, выпрямился, его голос звенел от сильного внутреннего напряжения:

— В конце концов, господа, я присягал государю… Все, что мы замышляли, происходило до присяги. Теперь я ею связан… а потому, даже сам не участвуя, но продолжая покрывать вас, как раз и буду клятвопреступником. Если не будет другого выхода, если вы станете упорствовать, я оставляю за собой право принять решения, которые мне крайне не по сердцу, но иначе просто нельзя…

— Другими словами, вы намерены стать доносчиком? — нехорошо прищурился фон Бок.

— Вы неправильно подбираете слова, сударь, — тем же звенящим голосом ответил Друбецкой. — Если вы внезапно узнаете, что некий… да что там далеко ходить, если вы узнаете, что пресловутый Васька Бес, шалящий в здешних местах, намерен завтра ограбить и зарезать путника на большой дороге, то, поставив об этом в известность полицию, вы будете не презренным доносчиком, а спасителем человеческой жизни. А ведь в нашем случае на кону не жизнь одного-единственного человека, а судьба страны… Так что даю вам слово боевого офицера: если вы нынче же не пообещаете отказаться навсегда от ваших безумных планов, я колебаться не буду… Можете вы дать мне слово, что оставите свои планы?

Воцарилось долгое молчание. Потом камергер сказал мягко:

— Боюсь, генерал, подобного обещания от нас не дождаться…

— Ну что же, — сказал Друбецкой с невероятным спокойствием. — В таком случае, позвольте откланяться…

Он коротко поклонился, повернулся на месте, пристукнув каблуками и щелкнув шпорами, после чего решительно устремился к выходу. Демонстративно хлопнул дверью — так, что с косяка осыпалось чуточку штукатурки.