Сокровенное таинство - Эллис Питерс

В словах Магдалины не было, на первый взгляд, ничего особенного, однако она сумела преподнести это так, что собравшиеся замерли, словно в ожидании чуда. Случайные разговоры смолкли, и только самые любопытные тихонько протискивались сквозь толпу, чтобы оказаться поближе к монахине и не пропустить самое интересное. Тишину нарушало только шуршание одежд и шарканье ног. Хью принял свиток из рук сестры Магдалины. Печать была цела и подлинность ее не вызывала сомнений — никто и не догадывался, что дочерняя обитель у Брода Годрика пользовалась той же печатью, что и материнское аббатство.

— Вы позволите прочесть? — спросил Хью, обращаясь к Радульфусу, — может, здесь и впрямь что-то важное.

— Разумеется, — ответил аббат.

Хью сломал печать, развернул свиток и сосредоточенно погрузился в чтение. По его сдвинутым бровям все поняли, что в письме и верно содержится что-то очень серьезное, и затаили дыхание. Во дворе повисла напряженная тишина.

— Отец аббат, — промолвил наконец Хью, оторвав глаза от пергамента, — речь здесь идет о деле, которое касается не только меня. Оно затрагивает многих и заслуживает того, чтобы я огласил это послание. Позволь мне прочесть его перед всеми собравшимися.

Получив разрешение, шериф прочел вслух:

Высокочтимому Хью Берингару, лорду шерифу Шропшира

Милорд, к превеликому прискорбию, мне стало известно, что по всему графству распространяется слух о моей смерти, причем утверждают, что я была убита неким злодеем, вознамерившимся завладеть моим имуществом. Дабы пресечь эти недостойные вымыслы, я сочла своим долгом немедля засвидетельствовать, что я жива, пребываю в добром здравии и ныне пользуюсь гостеприимством и радушием сестер из Полсворта. Более всего тревожит меня то, что из-за этих досужих россказней может возникнуть угроза чести и самой жизни тех, кто были моими друзьями и служим мне верой и правдой. Если мое долгое молчание навлекло на кого-то незаслуженные подозрения, прошу простить меня и снять с невиновных всякие обвинения.

Причиною же того, что я столь опрометчиво не давала о себе знать, явилось, как я ныне смиренно сознаюсь, овладевшее мною сомнение в готовности отречься от мира. Чтобы проверить, действительно ли монашеская стезя является моим призвание, я, с милостивого дозволения духовных властей, укрылась в обители Святой Альбанс, где все эти три года вела тихую и уединенную жизнь, предаваясь обычным для сестер трудам, но не принимая пострига. Когда же мне стало ведомо, что меня сочли злодейски убитой, я решила вернуться в родные края, дабы из-за меня не пострадали невинные.

А потому, милорд, умоляю Вас дать обо всем знать моему достойному брату и прислать заслуживающего доверия человека, который сопроводил бы меня в Шрусбери, за что буду вечно пребывать в неоплатном долгу у Вашей милости.

Джулиана Крус

Шериф еще не кончил читать, а в толпе уже послышались перешептывания. Возбуждение нарастало, собравшиеся гудели, как растревоженный пчелиный рой. Один Реджинальд Крус ошарашенно молчал, как будто не веря своим ушам, но когда наконец понял, его радостный крик, в котором смешались изумление и восторг, перекрыл гомон толпы.

— Моя сестра жива! — взревел Реджинальд. — Жива и невредима! Боже всемилостивейший, а мы-то думали…

— Жива! — эхом отозвался Николас, завороженный услышанным. — Джулиана жива, жива и здорова…

Толпа разразилась возбужденными возгласами и восклицаниями, а над всем этим нестройным хором воспарил вдохновенный голос аббата Радульфуса:

— Воистину нет предела Господнему милосердию. Восславим же Всевышнего, явившего нам несказанную милость.

— Бог мой, мы ведь ославили честного человека! — вскричал Реджинальд, столь же страстный в раскаянии, сколь и в гневе. — Он и вправду был предан своей госпоже, а мы его упекли в темницу. Теперь мне все ясно — эти украшения он продал по ее просьбе, и сделал это ради нее! Это ее личные вещи, и, естественно, она имела право распорядиться ими…

— Мы вместе отправимся за ней в Полсворт, — заявил Берингар, обращаясь к Крусу. — А Адам Гериет будет немедленно отпущен на свободу. И он поедет с нами — едва ли кто-нибудь имеет на это большее право.

Таким образом, день похорон брата Хумилиса стал днем воскрешения Джулианы, и печаль переросла в ликование — так и за Страстной Пятницей следует Светлое Воскресение.

— Господь в непостижимой мудрости своей, забрав одну жизнь, вернул нам другую, — изрек аббат Радульфус. — Несомненно, это знак свыше, дабы мы ведали, что и жизнь, и смерть в руце Его.

Когда брат Рун вышел из трапезной, в душе его благоговейное умиление странно соседствовало с горечью утраты. В таком настроении он и отправился к Гайе, чтобы побыть одному в тишине и покое монастырских садов. В такой час там вряд ли можно было кого-нибудь встретить. Оставив позади огороды и поля, юный монах вышел к самым границам аббатских владений. В тени деревьев, клонившихся к реке, он остановился, печально глядя на Северн, поглотивший тело Фиделиса.

Вода еще оставалась мутной и темной, и хотя уровень ее чуть понизился, пойменный луг на противоположном берегу по-прежнему был затоплен. С грустью смотрел Рун на поток, унесший неведомо куда тело его друга. Его уж не вернуть. И как ни отрадно было услышать сегодня утром добрую весть о том, что девушка, которую считали давно умершей, оказалась живой и невредимой, этим не унять боль от потери Фиделиса. Руну очень недоставало друга, но он страдал молча, ни с кем не делясь своей тоской, да и не ища сочувствия у других.

Ноги сами несли его вдоль берега. Миновав границу монастырских владений и лежавшую за ней небольшую рощицу, Рун снова вышел к прибрежной отмели, но неожиданно замер и отступил на шаг. Он увидел, что здесь, у реки, предается скорби еще один человек, и, видать по всему, еще более несчастный, чем он сам. У самой кромки воды росли густые кусты, и там, в грязной траве, не отводя понурого взгляда от мутного потока, сидел брат Уриен. На низком берегу по другую сторону Северна во всех лощинах и углублениях стояла дождевая вода. В маленьких зеркальных озерцах отражалось голубое небо и бегущие белые облачка. Река же, словно в противовес воцарившимся на берегах безмятежности и покою, стремительно несла свои воды, и казалось, что бурным потоком движет не слепая стихия, а злобная сила, не ведавшая пощады.

Рун ступал почти бесшумно, но Уриен почувствовал, что он не один, обернулся и глянул на юношу исподлобья — настороженно и враждебно.

— И ты здесь, — угрюмо пробормотал он, — зачем ты пришел? Ведь это я виноват — я погубил Фиделиса!

— Нет, нет! — запротестовал Рун, приблизившись у Уриену, — не говори этого! Так и думать-то грешно.

— Глупец, что толку отрицать, ты же знаешь, что я натворил! Ты сделал все, что мог, чтобы помешать мне. А я — я преследовал его, угрожал ему — и вот его больше нет. Боже, отчего у меня не хватает духу броситься в реку и последовать за ним?

Рун присел на траву рядом с Уриеном и вгляделся в его мрачное горестное лицо.

— Ты не спал сегодня, — мягко заметил юноша.

— Да как бы мог я заснуть, имея на совести такой грех? Сон не идет ко мне, и кусок в горло не лезет. Я хотел бы уморить себя голодом, да только это пустое — человек может долго обходиться без еды. Я не в силах наказать себя сам — недостает у меня на то ни терпения, ни храбрости. Единственное, что мне остается, — это покаяться и признаться в содеянном зле. И не для того, чтобы получить отпущение, — ибо прощения мне нет и быть не может, а лишь затем, чтобы понести заслуженную кару. Я пришел сюда, думал об этом — и вот решился публично покаяться.

— Нет! — воскликнул Рун, и голос юноши прозвучал неожиданно властно. — Нет! Этого делать нельзя!

Поначалу Рун и сам не понял, почему решение Уриена вызвало у него непроизвольный протест. Какая-то мысль, догадка, неясная и неуловимая, не давала ему покоя. Как ни пытался он сосредоточиться, разгадка ускользала, тайна оставалась тайной… Тайна жизни и смерти… Как сказал аббат Радульфус: «Жизнь и смерть во руце Его… забрав одну жизнь, он вернул нам другую».

И тут пелена спала — он словно прозрел, и с сердца его свалился тяжелый груз. Одна жизнь в обмен на другую… В восторге от осенившей его догадки Рун позабыл обо всем на свете, будто ангел Господен простер над ним свои благодатные крылья. Он едва расслышал яростный выкрик Уриена:

— Я сделаю это! Непременно сделаю, таков мой долг! Я не могу жить с этим бременем. Я не в силах нести его в одиночку!

Рун встрепенулся и вернулся к действительности.

— Господь с тобой, брат, — промолвил он, — теперь ты не один. Ведь я же здесь. Поведай мне все, в чем ты хотел признаться, но только мне, и никому больше. Подумай, ведь даже сказанное на исповеди не всегда остается в тайне. Неужто ты хочешь запятнать всех нас, бросить тень на наш орден, а главное, опорочить память Фиделиса, замарать его доброе имя? Можешь ли ты допустить, чтобы о нем пошли толки да пересуды?