Отель «Нью-Гэмпшир» - Джон Ирвинг

В фойе был сквозняк: Фрэнк оставил открытой дверь черного хода; нам было слышно, как он мочится в темной слякоти, мочится что есть мочи на мусорные бачки. Под привязанной на шнурке открывашкой весь пол был усеян пивными пробками. Когда я поднял багаж Малютки Так, она сказала:

— Ты что, собираешься унести все это за один раз?

Я услышал резкую отрыжку Фрэнка, примитивный гонг, объявляющий, что настал Новый год, крепче ухватился за багаж и начал подниматься на четыре этажа вверх. Малютка последовала за мной.

— Ух, — сказала она, — я знала, что ты сильный, Джон-Джон, но, так целуясь, ты можешь получить работу на телевидении.

Меня заинтересовало, что именно она себе представила: мой рот в рекламе, поцелуй в диафрагму крупным планом?

Пока я тащил ее багаж наверх, в номер «4А», это отвлекало меня от боли в пояснице — хорошо еще, сегодня утром я поленился качать пресс и бицепсы. Окна были открыты, но я не услышал шуршания воздуха, так явственно доносившегося несколько часов назад через интерком; наверно, просто ветер успокоился, решил я. Багаж сам собой вырвался у меня из рук, ощутивших неимоверное облегчение, и разлетелся по комнате, а Малютка потянула меня к кровати.

— Повтори-ка, — сказала она. — Спорим, не сможешь. Спорим, это просто «новичкам везет».

Так что я поцеловал ее еще раз, отважившись на несколько более сильный контакт зубами и большую игру языком.

— Господи, — прошептала Малютка Так, притрагиваясь ко мне. — Да вынь ты руки из карманов! — сказала она. — Нет, подожди. Заскочу только в ванную…

Она нырнула в ванную и сказала:

— Как мило, что Фрэнни оставила мне фен. Тут я наконец принюхался и понял, что мне не показалось: в комнате даже не веяло, а ощутимо пахло гарью. Но запах был удивительно влажный — как будто здесь против воли соединились огонь и вода. Я понял, что воздушное шипение, которое мы слышали через интерком, было звуком фена, но прежде чем я успел добраться до ванной, чтобы остановить Малютку Так от дальнейшего осмотра, она воскликнула:

— А что это завернуто в занавеску? Га-а-а-а-а-а! От ее вопля я застыл на полпути между кроватью и дверью в ванную. Даже Дорис Уэльс, завывавшая «Ты разбиваешь сердца» четырьмя этажами ниже, должно быть, услышала этот визг. Сабрина Джонс рассказывала мне потом, что у нее из рук выпала книжка. Ронда Рей резко, в ту же секунду, выпрямилась на своем табурете у стойки бара; Слизи Уэльс, как рассказывал мне потом Младший Джонс, решил, будто это взвыл его усилитель, но все остальные поняли, что к чему.

— Грудка! — воскликнула Фрэнни.

— Господи Иисусе! — сказал отец.

— Во дает! — сказал Младший Джонс.

Я был первым, кто добрался до Малютки Так в ванной номера «4А». Она сидела в обмороке на детских размеров унитазе, всем весом навалившись на такую же детскую раковину. Когда она вставляла диафрагму — что считалось по тем временам весьма искушенным, — ее взгляд упал на нормальных размеров ванну, до половины наполненную водой. В ванне плавала пластиковая занавеска; Малютка склонилась над ванной и приподняла край занавески всего лишь настолько, чтобы разглядеть под водой серую голову Грустеца; он выглядел как жертва преступления — утопленная собака, с морды которой так и не сошел жуткий оскал последней яростной схватки пса со смертью.

Обнаружение мертвого тела — это не для слабонервных. К счастью, сердце у Малютки было молодое и здоровое: я чувствовал его биение, когда переносил ее на кровать. Решив, что это вполне подходящий способ привести ее в чувство, я поцеловал ее, и хотя она действительно открыла свои сверкающие глаза, но лишь для того, чтобы завизжать снова, еще громче.

— Это всего лишь Грустец, — сказал я ей, как будто это могло все объяснить.

Сабрина Джонс первой добралась в номер «4А», так как ей надо было подняться всего лишь со второго этажа. Она вызверилась на меня как на отъявленного насильника и сказала:

— Такого я тебе не показывала!

Она, несомненно, подумала, что Малютка стала жертвой неправильного поцелуя.

На самом деле виноват был, конечно, Эгг. Забравшись в ванную комнату Малютки, он стал обрабатывать Грустеца феном, и чучело загорелось. В панике Эгг бросил его в ванну и пустил воду.

Ликвидировав таким образом пожар, Эгг открыл окна, чтобы выветрился запах гари, а перед самой полуночью, вконец утомившись и опасаясь быть пойманным бдительным Фрэнком, Эгг накрыл тело занавеской от душа, так как пропитавшаяся водой собака сделалась настолько тяжелой, что он не мог ее поднять; после этого он пошел в нашу комнату, переоделся в свой обычный костюм и стал дожидаться неизбежного наказания.

— Боже мой! — мрачно сказал Фрэнк. — Теперь точно конец. Теперь ему уже ничто не поможет.

Даже парни из «Урагана Дорис» собрались в ванной Малютки, чтобы отдать последние почести ужасному Грустецу.

— Я хотел, чтобы он опять был славный! — рыдал Эгг. — Когда-то он был славным, — настаивал Эгг, — и я хотел, чтобы он снова был славным.

Фрэнк, захлестнутый внезапной волной жалости, кажется, в первый раз понял кое-что о таксидермии.

— Эгг, Эгг, — стал урезонивать он плачущего ребенка. — Я могу опять сделать его славным. Ты должен был предоставить это мне. Я могу что угодно из него сделать, — заверял Фрэнк. — Даже сейчас — могу, — сказал он. — Эгг, ты хочешь, чтобы он был славным? Я его тебе сделаю славным.

Но мы с Фрэнни уставились в ванну — и нас одолевали большие сомнения. То, что Фрэнк взял безобидного, вонючего пса и сделал из него убийцу, — полбеды; но восстанавливать этот плавающий в ванне ужас, поблекший и обгорелый, казалось таким чудом извращенности, которое даже Фрэнку, думали мы, едва ли по зубам.

С другой стороны, отец всегда был оптимистом, он, очевидно, подумал, что все это будет великолепной «терапией» для Фрэнка и, несомненно, хорошо повлияет на Эгга, поможет ему повзрослеть.

— Если ты сумеешь восстановить эту собаку, сынок, и сделать ее опять хорошей, — сказал отец Фрэнку с неуместной торжественностью, — это будет для всех нас счастьем.

— Думаю, ее следует выбросить, — сказала мать.

— Точно, — сказала Фрэнни.

— Я уже пытался, — пожаловался Макс. Но Фрэнк и Эгг начали причитать.

Может быть, отец считал, что реставрация Грустеца поможет Фрэнку простить себя, восстановит его самоуважение; и, может быть, изменив позу Грустеца для Эгга, сделав Грустеца «славным», отец хотел вернуть нам всем частичку Айовы Боба. Но, как спустя годы скажет Фрэнни, «славный Грустец» — это оксюморон: грустец по определению не может быть славным.

Могу ли я винить отца за эти попытки? Или Фрэнка за то, что он способствовал торжеству такого унылого оптимизма? И нельзя винить Эгга, никому из нас никогда и в голову не придет винить Эгга.

Только Лилли проспала эти события, возможно, уже унаследовав мир, не совсем похожий на наш. Дорис Уэльс и Ронда Рей не стали взбираться на четвертый этаж, чтобы посмотреть тело, но когда мы нашли их в ресторане, они, похоже, обе протрезвели от происшедшего, хотя и узнали об этом из вторых рук. Всякие надежды хотя бы на мини-соблазнение, лелеявшиеся Младшим Джонсом, были окончательно развеяны прекращением музыки; Фрэнни, чмокнув его в щеку, пожелала ему спокойной ночи и ушла к себе в комнату. А Малютка Так, хоть ей и понравились мои поцелуи, не могла простить тех, кто помешал ее уединению в ванной, — и меня, и Грустеца. Полагаю, больше всего ее смутило, в какой неэстетичной позе я ее застал: «упасть в обморок, вставляя диафрагму!» — как позже охарактеризует эту сцену Фрэнни.

Я остался наедине с Младшим Джонсом у черного хода, мы пили холодное пиво и смотрели в темноту Элиот-парка, выглядывая каких-нибудь еще поздних гуляк. Слизи Уэльс и его ритм-секция уже уехали; Дорис и Ронда бок о бок обвили стойку бара, между ними, на самый нелепый лад, возникло некое внезапное товарищество. И Младший Джонс сказал:

— Не подумай ничего дурного, мужик, я обожаю твою сестру, но как у меня зудит в яйцах…

— Та же история, — сказал я. — И ничего дурного — о твоей…

Из ресторана донесся женский смех, и Младший сказал:

— Ну что, может, попробуем к этим двоим подклеиться?

Мне не хотелось делиться с Младшим тем, какую тошноту вызывает у меня эта мысль — меня-то одна из них уже склеила! — но только позже я задумался о том, с какой скоростью я был готов предать Ронду Рей. Я сказал Младшему, что ее склеить очень просто, были бы деньги.

Несколько минут спустя я слышал, как Младший нес Ронду по лестнице и дальше — в тот конец коридора, уносил ее от меня. Выпив еще одну или две бутылки пива, я услышал, как Дорис Уэльс в гордом одиночестве запела «Отель разбитых сердец», без аккомпанемента, иногда забывая слова своей молитвы, а иногда проглатывая окончания. Потом, судя по звуку, ее вытошнило в раковину за стойкой.