Орудия войны (СИ) - Каляева Яна

Патрульные с керосиновой лампой поравнялись с ними. Один насвистывал популярный мотивчик. Другой кинул на обочину окурок, приземлившийся аккурат рядом с Сашиным лицом. Солдаты прошли мимо, не задержавшись. Через три минуты их шаги стихли.

— Пронесло, — прошептал Лекса. — Уходим, быстро.

— Ты не убил доктора?

— Не, приглушил только малость. Дышит, вона.

Рыжий детина без видимого усилия перекинул не такого уж хлипкого доктора через плечо. Саша взяла сумки.

— Я никому не скажу, — пообещала она, — что ты нарушил приказ.

— А я никому не скажу, какой ты отдала дерьмовый приказ. Чуть не сгубила все дело. Только не надо так больше, комиссар.

Глава 23

Комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург

Ноябрь 1919 года

Невыразимая печаль Открыла два огромных глаза, Цветочная проснулась ваза И выплеснула свой хрусталь.

Саша подняла глаза от поэтического сборника. Донченко срочно вызвал ее в Петроград на эту встречу, а сам опаздывал уже на полчаса. Хорошо хоть день выдался не по-ноябрьски солнечный. Обрадовавшись последнему, скорее всего, погожему деньку, в Таврический сад высыпали гуляющие. Среди них хватало девушек разного возраста, сидящих на лавочках с книжками и изо всех сил придающих себе романтический вид. На их фоне Саша не особо привлекала внимание, хотя уже начинала подмерзать — петроградское солнце обманчиво.

Саша приехала на ночном поезде и все утро отмокала в ванне, пытаясь смыть с себя запахи леса, дыма и крови. Разбуженный Вершинин сам поджарил ей полдюжины яиц и сварил кофе. Сказал, что она позорит их почтенное семейство: смотрится так, будто брат морит сестрицу голодом. И действительно, подобранная в сентябре по фигуре одежда теперь висела на ней, как на огородном пугале.

С помощью завивочных щипцов и косметики удалось принять вид если не изящной столичной барышни, то хотя бы слегка отчаявшейся провинциальной старой девы. Такие как раз и сидят в парках с томиками стихов, причем садятся на краю скамейки, оставляя рядом с собой место для такой же, как они сами, одинокой души.

Вся комната напоена Истомой — сладкое лекарство! Такое маленькое царство Так много поглотило сна.

Маскировка сработала на ура — через десять минут к Саше подсел отставной военный с разговорами о погоде и столичной архитектуре. Пришлось отпугивать его излишне выразительным чтением стихов, завысив голос на полтора тона для усиления эффекта.

Донченко подошел по аллее и сел рядом с Сашей. Он скверно выглядел. Костюм его был измятым и несвежим. Тени под глазами выдавали бессонную ночь, и, похоже, не одну.

Гуляющие тем временем все прибывали, людным местом оказался Таврический сад. Солидный мужчина в приличном костюме сел на соседнюю скамейку и развернул газету. Мимо медленно проследовала чудаковатая парочка держащихся за руки влюбленных.

Саша хотела заговорить, но осеклась: девушки с томиком стихов первыми беседу не начинают. А Донченко молчал. Секунды тянулись мучительно долго.

— Товарищи довольны новостями с фронта, — сказал он наконец хмуро, даже не потрудившись придать беседе видимость легкости. — Твои люди хорошо сражаются. Надеюсь, скоро вы возьмете Тамбов. Но возникло одно обстоятельство…

— К делу, переходи к делу, — нервно сказала Саша. Влюбленная парочка остановилась в десятке шагов от них, под развесистой липой. Он что-то шептал ей на ухо, она улыбалась чрезвычайно радостно. Саше это не нравилось, что-то было не так.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Я понимаю, что прекратить сейчас поставки — это обречь на гибель вас всех. Но нам удалось выяснить, кто на самом деле стоит за ними. Смотреть правде в глаза непросто…

— Да в чем дело?

— Я интернационалист, разумеется, — сказал Донченко, напряженно глядя на гравий перед собой. — Но все же одно дело — когда твоя страна становится авангардом Мировой революции, и совсем другое — когда ее губят гнусные капиталистические махинации.

Он что, “Капитал” сейчас станет пересказывать? Нашел время! Может, он не в себе? Парочка сильно беспокоила Сашу. Между ними не было ни похоти, ни нежности, ни дружеского участия, которое заменяет временами и то, и другое. Грубая актерская игра, подделка, фарс.

Слежка!

— Вся наша борьба может оказаться не тем, что мы думали, Гинзбург.

— Ты привел хвост, — сказала Саша, тяжело дыша. — Тебя вели. Парочка. Мужчина с газетой. Быстро говори что хотел и уходи, уведи их. Хотя нет, поздно, меня уже засекли с тобой.

Донченко всегда был более правильным коммунистом, чем она, но худшим оперативником, никуда не годным.

— Это к лучшему, — сказал Донченко после немыслимо долгой секундной паузы. — Не наша война. Не наше время. В ОГП нельзя попадать живьем, сама знаешь. Встань.

Он поднялся, и Саша вскочила на ноги, растерянно прижимая к груди раскрытый томик стихов.

— Что ты?..

Саша, как завороженная, смотрела в его глаза — обрамленные красным от недосыпа, темно-серые, будто весенний лед. Что за течение бурлило под поверхностью?

Донченко достал из внутреннего кармана пистолет, снял с предохранителя, навел на Сашу.

— И смерть, — сказал он, — бывает партийной работой.

Саша задыхалась. Жить хотелось немыслимо, но она слишком много знает про Тамбов, все про него знает: схроны, убежища, кто помогает повстанцам, где чья семья живет... Будь прокляты их протоколы, у нее нет от них защиты, ей нельзя попадать в плен живой. Почему Донченко медлит? Достал оружие — стреляй, черт тебя дери! Чтоб помочь ему, она чуть опустила голову и прикрыла глаза — жест принятия и согласия. Действуй, делай что должен! Небо увидеть бы напоследок…

Но небо само бросилось ей в лицо. Земля ударила в затылок и в спину. Что-то тяжелое рухнуло сверху, придавило намертво. Выстрел сверху — она его слышит, значит, поздно. Еще выстрел, глухой на этот раз — в упор. Человек, прижавший ее к земле, дрожал, дышал тяжело, она чувствовала бешеный ритм его сердца напротив своего. Он сам не знал, обезвреживает ли он преступницу или собственным телом закрывает жертву от убийцы.

Спокойствие. Суета, крики — словно за много верст отсюда. Нежные перья облаков рассыпаны по высокому голубому небу. Нижний слой наполнен серой тяжестью, верхний золотится и тает в солнечном свете.

Человек выдохнул, ослабил хватку, освободил ее. Тот солидный мужчина, теперь без газеты… Саша поднялась на колени. Тело двигалось, словно чужое, как марионетка с поломанным крестом.

О себе Донченко позаботиться успел. Стрелял в сердце. Кровь еще выходила толчками из раны, но глаза застыли. Какие бы течения ни бурлили под этим льдом, они замерли навсегда.

— Вы не ранены, мадам? — говорили рядом, но будто бы с другого конца парка. — Вы знаете, кто этот человек? Что он сказал вам? Почему пытался убить вас?

Саша с усилием оторвала взгляд от тела Донченко. Уставилась в открытую книгу, которую все еще сжимала в руках.

Немного красного вина, Немного солнечного мая — И, тоненький бисквит ломая, Тончайших пальцев белизна.

— Вы слышите меня, мадам? — повторял кто-то. Они теперь не отстанут. Саша огляделась. Их слишком много… городовые уже здесь. Бежать или отбиваться нет смысла.