Личность - Тадеуш Голуй

14.3.1943 — Арест настоятельницы монастыря сестер милосердия.

14.3.1943 — Диверсия на аэродроме. Неизвестные лица подложили несколько бомб в ангаре, погибли сами во время взрыва.

14.3.1943 — Комендантский час перенесен на девятнадцать часов.

14.3.1943 — Аресты среди бывших польских военных.

14.3.1943 — Ночная воздушная тревога.

16.3.1943 — По радио несколько раз передали сообщение о разгроме советских войск под Харьковом и на центральном участке фронта. Боевая группа ППР перерезала провода. Завязалась уличная перестрелка.

17.3.1943 — Отряд Гвардии Людовой ППР «Хеля» сражается в районе Замостья, защищая выселяемых поляков. Боевая группа ППР под командованием «Волка» экспроприировала в коммунальной кассе 56 000 злотых,

18.3.1943 — В воскресенье на рассвете гестапо арестовало Вацлава Потурецкого, подпольная кличка «Штерн», секретаря комитета ППР в Гурниках, и его жену Ванду. Весь день патрули полиции и гестапо производили обыски в домах.

25.3.1943 — Смерть В. Потурецкого в тюрьме.

28.3.1943 — Расстрел Ванды Потурецкой.

29.3.1943 — Шеф гестапо Люк убит Владиславом Ценой, «Хелем», и Яном Грыгером, «Миной».

29.3.1943 — Немцы повесили в отместку 50 поляков, вероятно коммунистов.

Дочь

(отрывок us воспоминаний Потурецкой-Новицкой)

В феврале тетка Маня приехала к Сянко. Она так изменилась, что я не узнала ее, лицо пожелтело, глаза тоже пожелтели, на ней зеленое пальто, переделанное из солдатской шинели, безрукавка, на ногах — юфтевые сапоги, запах которых я еще долго помнила. Я слышала, как она рыдала на кухне, рассказывая что-то Сянко. Мне стало страшно, но о чем они говорят, я так и не поняла. Потом меня тепло одели, закутали в платок, велели вести себя тихо и посадили в сани. Колокольчика под дугой не было, дорога тяжелая, я мерзла и плакала, пока тетка не сказала, что я скоро увижу маму. В сумерки мы добрались до Гурников, подъехали к какому-то красному зданию с башенкой и массивными воротами, над которыми возвышался каменный крест. Тетка взяла меня на руки и постучала в ворота. Открылось квадратное окошечко, я увидела белый чепец, который носят монахини, и добродушное лицо женщины. Она впустила нас, мы вошли внутрь, в большой темный коридор, наполненный незнакомыми запахами. Я поскользнулась на каменном полу и с криком упала. Тотчас же захлопали двери, сбежались женщины, похожие на ту, которая впустила нас, подняли меня, начали утешать. Потом мы шли и шли, по коридорам, по лестницам, опять по коридору и опять по лестнице, пока не оказались на чердаке, где сохло белье. Монахиня посветила фонариком, подвела нас к деревянной перегородке и постучала в маленькую дверь.

— Привезли ребенка, — сказала она, но поскольку никто не ответил, нажала на ручку.

Круглое пятнышко фонарика обшарило комнату, пока не остановилось на заспанном, растерянном лице мамы. Я бросилась к ней, в ее теплые объятия, прижалась к ее груди. Я чувствовала на своих щеках ее слезы, слышала биение ее сердца. Она что-то говорила, но мне было достаточно слышать ее голос, слова были не нужны. Она зажгла свечу, и теперь я смогла осмотреть комнату. Я увидела топчан с набитым сеном матрацем. На одном стуле висела мамина одежда, на другом поблескивал металлический таз. Стола не было, вместо него — табуретка, накрытая скатертью, а на ней — тарелка с нарезанным хлебом и бутылка молока. В комнате было очень холодно. Мама сняла с меня ботинки, платок и уложила с собой в кровать. Сама она лежала в платье. Вскоре я согрелась и уснула, а когда проснулась, увидела монашку, держащую в руках какой-то медный предмет, и почувствовала запах керосина. Она поставила обогреватель у стены, подняла крышку, приставила свечку, вспыхнуло яркое желто-голубое пламя, и скоро в комнате стало теплее. Мама протянула руки к огню, встала, умылась и привела себя в порядок.

— А пана придет? — спросила я, уже освоившись на новом месте.

— Он не может, дитя мое. Выпьем за его здоровье.

Она налила молока в стаканы, разрезала ломти хлеба на более мелкие кусочки. Мы пили и ели, а снизу доносилось грустное пение женщин. Я сидела у мамы на коленях и думала, что так будет всегда, что я больше не вернусь в деревню, хотя мне там было неплохо, но там не было мамы. И папы тоже. Такой была моя последняя встреча с матерью. Утром, с трудом сдерживая слезы, я попрощалась с мамой, она сказала: если будешь молодцом, пана будет очень рад. А сама заплакала. (…)

Стихи Потурецкого

(из сборника «Живу»)

Ночной сторож

Ночью небо дрожит, но спит земля,и спят миллионы еще живыхв тепле постели,самцы самкам вминают живот,а щенячьему приплоду снятся игрушкив пушистой белизне снега.Неподвижна гора тел,хотя мир уже сошел со старой орбитыпод тяжестью трупов,и те, кому снятся прекрасные сны,уже вычеркнуты из истории,убойные звери.

А мы, затравленные, но крепкие тем,что составляет надежду еще живущихв стране неволи,закладываем бикфордовы шнуры и миныи чертим кровью новое знамядля пробудившихся.

Март 1943

Сказочка для дочки

Где-то снят заколдованные рыцари,может быть, за горой, может быть, за Бугом,а может быть, здесь, в темных квартирах,а может быть, в том лесу за рекою.

Где они, эти заколдованные рыцари,армия великолепных, войско победителей,непобежденных поражением и болью?Не знаю, где они.

Где-то спят заколдованные рыцари,может быть, ты их найдешь, осиротевший ребенок,может быть, именно ты увидишь мечи ихнад ночью.

Март 1943

«Звезда»

(отрывки из статей, опубликованных в газете «Звезда», написанных, по всей вероятности, Потурецким)

(…) мы родом отсюда, с польской земли, выросли на польских традициях. Напрасно пытаются те, кто веками господствовал над нами, утверждать, что без них не было бы этих традиций. Мы родились из крестьянских бунтов, из мятежей горцев, заговоров шахтеров и рабочих соляных копей, мы — из крови, труда и мыслей целых поколений, терзаемых, преследуемых, оплевываемых польскими панами, мы — потомки польских якобинцев-костюглковцев, крестьян-воинов ноябрьского восстания, которые создали первые коммунистические общины, мы — повстанцы левого крыла январского восстания. До того, как появился научный социализм, мы своей борьбой закладывали его основы. Мы родом отсюда. Из этой замечательной сокровищницы идей и опыта, в которую внесли свой достойный вклад польские революционеры, мы можем черпать и черпаем новые идеи о нашей социалистической родине, знания и веру (…)

(…) но есть еще много и таких, которые утверждают, что главное — это душевный комфорт, который гарантирован якобы полной свободой, неподчинением никакому коллективу, наличием собственных критериев в оценке всех событий, своей собственной моралью. Такие люди сторонятся партии, под предлогом необходимости сохранения своей собственной самостоятельности. Это либо лицемеры, либо самонадеянные глупцы, не знающие основных законов жизни и истории. Нет иной другой силы, которая могла бы обеспечить каждой личности ее права, кроме коллектива, и сознательное, добровольное подчинение ему всего себя дает единственно возможное ощущение общности с человечеством (…)

(…) возможно, мы говорим о революции чересчур патетически, но это не наша вина, вина истории. Революция является исторической необходимостью не только для насильственного устранения виновных в бедствиях человечества, свидетелями чего мы являемся, но и для радикального изменения нашего мышления о судьбах человека и нации. Если мы этого не добьемся, ни к чему реформы, даже самые смелые, потому что через несколько, самое большее через десяток лет вернутся прежние, старые порядки, ибо мы не сможем мыслить иначе как по-старому и будем снова ценить превыше всего золото и власть, а не творческий труд и интересы общества (…)

Письмо, адресованное мне

Уважаемый товарищ!

Поскольку приближается 30-летие ППР, а тем самым и срок сдачи в печать Вашей работы, хотелось бы знать, в каком она состоянии. Остается очень мало времени, а мы, как Вы знаете, заинтересованы в издании ее к намеченной дате. Думаю, что позже Вы сможете днести необходимые поправки и дополнения, главное — доказать, что в нашей научной деятельности мы выбрали правильное направление.

Говорит Стефаник

(пленка 6, запись..)