Шесть зим и одно лето - Александр Коноплин

А приемник трещит, шипит, захлебывается. Припав к нему волосатым ухом, Счастливчик плавно вращает ручки настройки. Время от времени он выпрямляет спину и стряхивает с себя тела друзей.

— Не наваливайтесь, суки!

Бывшие зэки молча отстраняются, чтобы через минуту навалиться вновь. Еле слышный голос диктора то прорывается сквозь вой глушилок, то снова пропадает: «…политика Сталина довела страну до полного обнищания…»; «В советских концлагерях томятся миллионы ни в чем не повинных граждан».

Слушатели вздыхают, перебрасываются взглядами. Разговаривать здесь запрещено: трудно предположить, чтобы в поселке, где половина жителей — бывшие зэки, плохо работали «оперы». Скорей всего, компания Счастливчика уже на крючке.

— Узнают, чем мы тут занимаемся, — сказал он, — тогда — «по тундре, по железной дороге…».

— Нужна ширма, — сказал Жак, — лучше всего — пьянка. За нее не посадят.

— Алкашей среди нас нет, — отрезал Басов, — пьющих трое: ты, Ванька Туманов и Петро. Ну, разве еще я… У остальных гипертонии, язвы, геморрои. И еще принципы, — тут он посмотрел на меня, — думаете, они все это не просчитали?

Все замолкают и смотрят на занавешенное окно. Что за ним? Притаившийся в палисаднике стукач? Облава?

А далекий голос из Мюнхена продолжает: «Захватив власть, большевики сразу взялись за перевоспитание граждан в духе коммунизма, то есть за превращение свободных людей в рабов. Преступники во главе с Лениным и Троцким лишили Россию даже тех немногих свобод, которые были выстраданы русским народом». И далее: «Российское общество, в подавляющем большинстве, не было готово к демократии. Россия — страна монархическая, основной принцип — всякая власть от Бога…». И еще, сквозь вой глушилок: «…к власти пришли, потеснив интеллигенцию, бродяги, арестанты, каторжники, дезертиры. В своих планах Ленин мог опираться только на них — его соратники для таких мокрых дел не годились». «Места уголовников на тюремных нарах очень скоро заняли сподвижники вождя, идейные вдохновители переворота, интеллигенция, священнослужители и, разумеется, доблестное офицерство, перешедшее на службу к большевикам. Ленин не доверял никому. Он понимал, что образованные люди очень скоро поймут лживость большевистских лозунгов…».

Несмотря на скудное освещение, многие записывали.

— Зачем вы это делаете? — спросил я.

— У нас в зоне остались друзья, — пояснил Вахромеев, — вот для них… — Сан Саныч возил в зону стройматериалы для ремонта бараков. Туманов ничего не записывал, но запоминал все; Жак, похоже, владел стенографией; остальные старались запомнить.

Работы по строительству нового поселка шли полным ходом, и меня то и дело вызывали к полковнику Монахову. Числившийся начальником строительства капитан Пронькин старательно увиливал от дела, пока не оказывался между двух огней: не достанет зэкам чаю или водки — будут работать спустя рукава, не подвезут вовремя кирпич, цемент, доски — будет иметь дело с Монаховым. Каждое утро Жора — так звали Пронькина — встречал меня упреком:

— Опять настучал начальству? Стараешься, стараешься…

— Вы забыли про гвозди, из-за этого полдня не работали. Обещали же!

— Обещал, обещал… Думаешь, припасли их для нас?

— Но ведь требование подписано три дня назад!

— Подписано, подписано… Кроме бумажки, кладовщику надо бутылку.

— А две ему не надо?

— Нет, просил одну.

— Будет ему бутылка! — я начинаю застегивать куртку. Это означает: иду к Монахову. Жора пугается.

— Ну чего ты сразу?! Я и сам знаю, что надо. Улажу. — И едет на базу.

Сибирская зима наступает рано, всегда в одно время, но почему-то для всех неожиданно. В конце августа полетели «белые мухи», а главное здание будущего клуба еще стояло без крыши. Начался всеобщий разнос. С Пронькина пообещали содрать погоны, меня до конца срока запереть в зоне. Жора пугался, а я не возражал: все равно не справлюсь. Что я знал по архитектуре? Разве то, что какой-то Микельанджело в каком-то городе возвел какой-то храм? Но свет не без добрых людей. Как-то Вахромеев сказал:

— Приходи. Такие дела без науки не делаются.

Жил он в комнатке над конюшней, именовавшейся, как и в лагере, «кабинкой». Внутри было опрятней, чем у Счастливчика: на кровати лежало чистое крахмальное белье — как выяснилось, давняя мечта Вахромеева — шесть полок сплошь уставлены книгами, в воздухе аромат натурального кофе. Первое, что сделал Сан Саныч, выйдя на свободу, это купил кофемолку. Так и ходил с ней, пока не поселился в этой кабинке. Вскоре здесь стали появляться книги. Вахромеев скупал их у лагерных библиотекарей, надзирателей и у самого начальника КВЧ — любителя выпить. К чести Вахромеева, на приключенческую литературу, особенно любимую зэками, он не покушался, а скупал классику и справочники.

Лагерные библиотеки создавались на пятьдесят процентов из личных библиотек «врагов народа» и были значительно богаче и серьезнее районных. В лагере я читал Мандельштама, Есенина, Бунина, Мережковского, Гиппиус, Аверченко, в поселковой библиотеке мне предложили прочесть «Как закалялась сталь»…

Кроме крахмального белья и кофе у Вахромеева имелась еще одна слабость — старый мерин, по кличке «Спокойный», чистокровный першерон. Сейчас ему лет пятнадцать-восемнадцать. Это исключительно добросовестный и умный конь. На вывозке на него клали немыслимый для других лошадей груз — более двенадцати «кубов» — и он вез. Только недавно его перевели наконец на легкую работу. С Вахромеевым они давние знакомые. Когда-то бывшего архитектора — тогда еще не старого зэка — обменяли на этого самого коня: начальнику одного из ОЛПов понадобился архитектор, а у другого не выполнялся план по вывозке леса… Встретились они через много лет, в Решетах, человек и конь, укатанные крутыми горками.

При немощной плоти мозг Вахромеева каким-то чудом сохранил молодость. Он помнил сложные формулы, на память цитировал классиков и читал мне целые поэмы наизусть. Он учил меня всему, что знал сам, в том числе и строительному черчению. Ради меня заказал в столярке чертежную доску, раздобыл где-то ватман и старенькую готовальню.

Построить и обыкновенный дом для человека несведущего дело трудное, я же нацелился строить дворец с колоннами, балюстрадой и красивым портиком, а зрительный зал с ложами, балконом, лепным потолком и живописными фризами. Узнав, что мой замысел пришелся по вкусу начальству и что Монахов обещал разориться на дорогую люстру и бра, Вахромеев загорелся. Постепенно под его руками рождался сказочный дворец, который я не раз видел во сне.

— Удивительно устроен русский человек, — говорил он в редкие минуты отдыха, — ведь, если разобраться, ни тебе, ни мне этот дворец не нужен. Ты освободишься — и уедешь, моего имени вообще никто не узнает, так что это даже не тщеславие. Хотя у нас обоих это первая серьезная работа: я ничего не успел — рано посадили, ты только начинаешь, — значит, у меня это «лебединая песня», а у тебя — запев.

Концы его пальцев были сильно утолщены. «Повторники» говорили, что в тридцатых годах на Лубянке была мода загонять подследственным под ногти гвозди. Вахромеев подтвердил:

— Мне еще повезло, а многих просто уродами сделали. Одного священника помню… Так они же его кастрировали! Вообще, на выдумки были горазды. Особенно один, рыжий, веснушчатый, с длинными обезьяньими руками. Случайно узнали: бывший буденовец. Его командир на допросе признал. «Петруха, — говорит, — да что же это ты со мной делаешь? Мы же с тобой вместе за советскую власть бились в одном строю!» А тот ему: «В одном строю, да не в одну струю» — и кулаком вышиб своему бывшему комбригу зубы.

Узнав, что бригада Затулого делает по две нормы в день, Сан Саныч пояснил:

— Вдохновение, а не плеть заставляет человека создавать шедевры. С помощью плетей строятся пирамиды, а вдохновение рождает Венер Милосских.

Кто-то из моих плотников придумал вытачивать базисы колонн на обычном токарном станке, зажав в руке стамеску. Тут же стамеску заменили специальным приспособлением. Монахов увидел, похвалил:

— Сколько этому изобретателю осталось париться у нас? — Ему ответили: больше восьми лет. — Многовато, растеряет себя, а жаль: он настоящий изобретатель.

Монахов по образованию инженер. Сначала к моей затее окружить Дворец сплошной колоннадой отнесся скептически, но, когда увидел первую колонну, согласился:

— Ладно, оставим после себя след… Только пазы во всю длину — зачем? Дорого.

— Это каннелюры, — вспомнил я уроки Вахромеева, — на коринфских колоннах полагается. Создают игру света и тени, имитируют дождь. С дождями у них было плохо.

— У кого это?

— У греков. Да и у римлян тоже.

— Ну, чернушники! Провозитесь со своими греками, влетят они в копеечку. А у меня баня не достроена! Ладно, валяйте, леший с вами.