Приключения бравого солдата Швейка в русском плену - Карел Ванек

Швейк дополз на коленях к дверям и приник ухом. Звуки затихли, шелестела только материя. Швейк догадался, что баронесса примеряет платье. Затем снова раздался её смех: «Мерси, прекрасно, расстегните!» и неразборчивый французский шёпот портного.

Материя вновь зашелестела, и послышалось учащённое дыхание. Затем раздался сильный удар, что-то упало, что-то треснуло, и шум покрыл испуганный крик баронессы: «Мон дье, Боже мой!»

Швейк не колебался: он быстро открыл двери и помчался на помощь. На сломанной, развалившейся кровати лежала баронесса в одном бельё, а за нею с упавшей спинки кровати подымался красный портной.

– Мадам, не ушиблись ли вы? – заботливо спросил Швейк, подымая её на ноги, как будто положение, в котором он её застал, было вполне естественным и само собой подразумевалось. – Не случилось ли чего? Не сломали ли чего – руку или ногу? Не всякое падение кончается удачно. На мосту Палацкого на льду один раз упал советник и сломал себе левую ногу, а в дополнение, к несчастью, сломал ещё у себя в портфеле четыре сигары.

– Прочь, прочь! – истерически закричала баронесса, яростно топая ногами.

– Прочь, прочь!

– Прочь[12]? – отвечал Швейк, поднимая с пола часть рассыпавшейся кровати и смотря на отогнувшиеся крючки. – Потому что на кровать обрушилась сразу большая тяжесть и крючки отогнулись. Когда постель короткая, то человек не должен упираться ногами в спинку кровати или бить её ногами. Вот я знал одного студента по фамилии Крупа, он каждую неделю ходил на Ленту на футбол, а потом ночью видел во сне, будто играет в эту самую игру. Так ночью он несколько раз разбрасывал свою постель и наконец…

– Вон, вон! – снова закричала мадам Клаген, показывая на другую дверь, вся меняясь в лице от бешенства.

А Швейк, не понимая, что его выгоняют, смотрел с восхищением, как под белоснежными кружевами по её груди ходят волны, и стремился объяснить ей:

– Вон[13]? Нет. Осмелюсь доложить, что господин оберст только что произнёс речь на Сеноважной площади перед собором. Он-то уж, наверное, умел спать на этой постели, а он, этот вот, к ней ещё не привык. Да, да, вон, вон, – показывал он на портного, пытавшегося привести в порядок свои брюки.

– Чтобы твоего духу тут не было! – кричала баронесса высоким, неестественным голосом, закрывая кружевами грудь. – Вон, вон, сволочь, прочь, прочь! – правой рукой показывала она на дверь. Потом заблеяла, как коза, схватилась за виски и упала на развалившуюся кровать.

В дверях появился барон Клаген. Он не проговорил ни слова, молча подбежал, глазами, налившимися кровью, посмотрел на беспорядок, на маскарадное платье, переброшенное через стул, и на бельё, потом подскочил к портному, ударил его с обеих сторон по лицу и, схватив его за шиворот, с нечеловеческой силой поволок его к дверям, ударил ногой и выбросил наружу.

Потом уставился взглядом на Швейка. Тот понял, что от него требуют объяснений, и сказал как можно более приятным голосом:

– Баронесса очень испугалась, когда под ней упала кровать, и потеряла сознание. Мы к ней, то есть я пришёл на помощь. Опасно, когда кто-нибудь долго находится без чувств. Собственно, с ней ничего такого не случилось.

Спокойная речь Швейка отрезвила полковника. Он с его помощью поднял баронессу, положил на другую постель, и, в то время как Швейк собирал дощечки и складывал их в ряд, настилая на них матрац, полковник, не обращая внимания на его присутствие, называл жену самыми сладкими именами, натирал ей виски одеколоном, целовал руки. Наконец она открыла глаза, но, увидев Швейка, вновь упала в обморок.

– Подожди в моем кабинете, – захрипел полковник, выливая на неё целую бутылку одеколона.

А через минуту до Швейка, размышлявшего о событиях сегодняшнего дня, донёсся отчаянный плач баронессы, жалобы на портного, который, примеряя ей бальное платье, преступно хотел воспользоваться её обморочным состоянием, ругань Швейка, «этой скотины, у которой нет понятия о женском стыде», и успокаивающие нежные слова полковника. Потом полковник прошёл в кабинет и вынул из ящика револьвер.

– Знаешь, что это такое?

– Так точно, знаю, – искренне сказал Швейк. – Это у нас называется браунингом. Из такой штуки у нас стрелял вор Бучек в сыщиков, когда они пришли его арестовывать, а Принцип застрелил из него Фердинанда австрийского в Сараеве. Не всякий принцип бывает безопасный.

Но Клаген, поднося ему револьвер к носу, сказал холодно:

– Молчать! Ещё одно слово – и ты получишь пулю в лоб. Не уходи отсюда! Останешься здесь!

Затем Швейк услышал звонок и голос Клагена, приказывающего: «Сейчас же, сейчас же, моментально!» – и барон снова подошёл к нему. Через несколько минут вошла горничная и, полуоткрыв двери, сказала:

– Ваше высокоблагородие, фельдфебель с солдатами пришёл и ожидает приказаний.

– Войди сюда! – отчётливо приказал Клаген. Он шепнул что-то фельдфебелю, тот взял под козырёк.

– Слушаю, ваше высокоблагородие, – и побежал за солдатами.

Комната Швейка была пуста, на кровати валялось грязное бельё, кусок хлеба, старые ботинки. Пискун убежал со своим ранцем. Дворник Семён Павлович говорил, что он недавно ушёл и больше не возвращался. Солдаты вернулись с пустыми руками, и Клаген, кусая себе губы, принялся звонить в полицию. Он заявил, что обокраден австрийцем и просит, чтобы каждый пленный, который будет арестован в эти дни, был доставлен к начальнику лагеря для опознания.

Баронесса уже отдохнула настолько, что вечером готовилась пойти на маскарад. Бравый солдат Швейк показал Мареку клочок бумаги, на котором было написано: «Прощай, Пепик[14]. Может быть, ещё увидимся, и я тебе расскажу, как все это случилось. Своё намерение я не выполнил, так как в окопах ждала измена, привет всем. И. П.».

– Как видишь, пискун убежал, произошла ошибка. Он ей примерял платье и для этого уложил её на постель. Ну а платье, должно быть, оказалось мятым, он и захотел выгладить. Но ведь постель-то не пюгельбретт[15], дело-то и сорвалось. А тут ещё барон нагрянул. И так я оказался наследником этих тряпок.

Швейк развесил трико и кальсоны и, укладывая их затем в свой ранец, продолжал:

– Ох, дружище, и скандал же закатила эта дама! И барон тоже закружился с ней. Он запретил мне появляться ей на глаза. Я думаю, что она вовсе и не падала в обморок, она только заливала глаза, и он бы привёл её в чувство раньше, если бы ударил её по физиономии. Для женщин тоже нужно иметь характер! Женщина в доме – это золотой столб, но с него все время нужно стирать пыль.

Лицо Швейка сияло от удовольствия, которое он испытывал, рассказывая о столь необычайном происшествии. Потом он высокомерно плюнул и заявил с огорчением:

– А он – тоже порядочная баба. Он – г…но, а не офицер, а не то, что ещё там оберст. Он должен был ей двинуть хорошенько, а не лепетать: «Ангелочек, миленькая, солнышко, жемчужина моя!» Ну а она и видит, что он её любит, она ещё ему, ослу, вот натянет хомут и потом на нем начнёт пахать! Она сама полезла к портному, а муж вместо того, чтобы её отдубасить, лижет ей руки. Скажи мне – разве это мужчина? А потом приходит ко мне с револьвером. Жена ему наставила рога, а он приходит к денщику и требует удовлетворения. Он такой же, как некий Бартонек из Раковника. который приводил мне собак. У того тоже была жена – ни одной собаке я не желаю того, что испытал он от этой женщины. Она его колотила, когда хотела. Вот это была мегера!

Один раз он мне пишет, что у него есть прекрасный сенбернар, и что он бы его дёшево продал. Я и поехал посмотреть. А у них как раз закончилась драка: она – растрёпанная, изодранная, а он сидит под столом. «Ты что там делаешь?» – спрашиваю я его в недоумении, а он мне на это гордо отвечает: «Я – глава семейства и сижу там, где хочу!»

Швейк в раздражении схватил самовар и понёс его разогревать. Когда самовар вскипел, он поставил его на стол, налил чаю в чашки и принялся угощать Марека.

– Так борьба с буржуазией у него и не удалась? – спросил тот. – Куда там с такими атаками! А куда он убежал, не знаешь?

– Не знаю, – твёрдо сказал Швейк. – После него у меня осталось его бельё, портянки и вот эта записка. Ведь я же не знаю даже, как его звали, но мы его найдём, мы с ним ещё увидимся! Мы увидимся с ним неожиданно. А что у вас нового? – обратился Швейк к Мареку.

– У нас ничего особенного; от шведского Красного креста мы получили тряпки, и теперь торгуем ими на базаре.

Когда Марек уходил, Швейк задержал его в дверях и печально сказал:

– Марек, мы с тобой друзья детства. Если бы что с тобой случилось, дай мне знать, а я сообщу тебе, если меня застрелит барон. Я себя тут чувствую как на воде; думаю, что не выдержу здесь до конца войны!

Предчувствие не обмануло Швейка. Баронесса настойчиво старалась подорвать симпатию к нему полковника, видевшего в Швейке хорошего солдата.