Грек Зорба - Никос Казандзакис

- Ты видишь, сзади ни одной царапины. Теперь тебе понятно? А сейчас убери лампу.

- Какой срам! Послушай, старина, станут ли люди когда-нибудь мужчинами? На них брюки, воротнички, шляпы, но они всё ещё ослы, волки, лисы и свиньи. Они вроде бы похожи на изображение Господа. Кто? Мы? Какая насмешка! Казалось, Зорбой овладели ужасные воспоминания, он всё сильнее раздражался, ворча что-то сквозь свои гнилые, расшатанные зубы.

Поднявшись, он схватил графин с водой и стал пить большими глотками, после чего несколько успокоился.

- Где бы ты меня не коснулся, - сказал он, - я закричу. Весь я - сплошные раны и шрамы, а ты мне говоришь о женщинах! Стоит мне вспомнить те времена, когда я был настоящим мужчиной, как я перестаю оборачиваться на юбки.

Тогда я касался женщин мимоходом, не дольше минуты, как петух, и уходил. «Грязные куницы, - говорил я себе, - они хотят высосать все мои силы, чёрт возьми! Да пусть они повесятся!» Итак, я снимал с крючка своё ружьё и в путь! Я, как комитаджи, ушёл в партизаны. Однажды в сумерках я прокрался в одно болгарское село и спрятался в хлеву, в доме болгарского попа, который сам был свирепым комитаджи, кровожадным животным. Ночью он снимал сутану, одевался пастухом и с оружием врывался в греческие села. Возвращался он утром, пока не рассвело, весь в грязи, крови и шёл к обедне читать проповедь. За несколько дней до моего прибытия поп убил, прямо в постели, греческого учителя, пока тот спал. Итак, проникнув в поповский хлев, я лёг на спину прямо на навоз позади двух быков и стал ждать. Ближе к вечеру гляжу - мой поп входит, чтобы задать корм животным. Я бросаюсь на него и перерезаю ему горло, словно барану, отрезаю уши и кладу в карман. Я коллекционировал тогда болгарские уши, так что я взял уши попа и смылся.

Несколько дней спустя я снова, прямо средь бела дня, пришёл в ту же деревню, прикинувшись разносчиком.

Оставив оружие в горах, я спустился, чтобы купить хлеба, соли и обувь для своих товарищей. Около одного дома я увидел пятерых босых малышей, одетых в чёрное, которые держали друг друга за руки и просили милостыню. Трёх девочек и двух мальчиков. Старшему из них было не больше десяти, маленький был совсем крошкой. Старшая девочка держала его на руках, лаская и целуя, чтобы он не плакал. Не знаю почему, видно божье внушение толкнуло меня подойти к ним:

- Чьи вы будете? - спросил я их по-болгарски.

Старший из мальчиков поднял головку и ответил:

- Мы дети попа, которого недавно зарезали в хлеву. - Слёзы выступили на моих глазах. Земля завертелась как мельничный жернов. Я прислонился к стене и только тогда голова перестала кружиться.

- Подойдите ко мне, дети, - сказал я. Достал свой кошелёк из-за пояса, он был полон турецкими лирами и меджиди. Опустившись на колени, я высыпал всё прямо на землю.

- Вот, берите, - воскликнул я, - берите! Берите!

Дети бросились собирать монеты.

- Это все вам, все вам! - кричал я. - Забирайте всё!

И ещё я им оставил корзину со всем барахлом:

- Вот это тоже, это всё вам, забирайте! И сразу же смотался. Вышел из села, расстегнул рубашку, сорвал святую Софью, которую вышил, изорвал её, бросил и пустился наутёк.

Я и сейчас бегу…Зорба прислонился к стене и повернулся ко мне:

- Вот так я освободился, - сказал он.

- Освободился от родины?

- Да, от родины, - ответил он твёрдым и спокойным голосом. Через минуту он продолжил:

- Свободен от родины, попов, денег. Я прошёл сквозь такое сито, чем больше себя просеиваю, тем мне лучше, я освобождаюсь. Как тебе ещё сказать? Я освободился и стал мужчиной. Глаза Зорбы сверкали, его широкая пасть расплылась от удовольствия.

Помолчав немного, он снова заговорил. Видно, сердце его переполнилось, он не мог им управлять.

- Было время, когда я говорил: вот это турок, это болгарин, а вот это грек. Ради родины я делал такие вещи, что у тебя волосы на голове дыбом встанут, хозяин. Я перерезал глотки, крал, жёг деревни, насиловал женщин, истреблял целые семьи. Ради чего? Только потому, что это были болгары, турки. Убирайся к дьяволу, негодяй, говорил я часто о них, иди ты к чёрту, ублюдок! Сейчас же я говорю себе: вот это хороший человек, а это грязный тип. Он с успехом может быть болгарином или греком, я не вижу разницы. Хороший человек? Плохой? Вот это и всё, что я спрошу сегодня. Хотя теперь, в мои годы, могу поклясться своим хлебом, мне кажется, что я и этого больше не спрошу. Эх, старина, будь люди хороши или плохи, я их всех жалею. При виде любого мужчины (даже если я принимаю независимый вид) меня все равно хватает за живое. Смотри-ка, говорю я себе, этот несчастный тоже ест, пьёт, любит, испытывает страх; у него тоже есть свой бог и свой дьявол, он тоже сыграет в ящик, ляжет, скрючившись, под землю и будет съеден червями. Эх, бедняга! Все мы братья. Все мы пища для червей!

Но если это женщина, ах! Тогда, я тебя уверяю, мне хочется завыть. Твоя милость каждую минуту высмеивает меня, говоря, что я очень люблю женщин. Как же мне их не любить, старина? Это ведь слабые создания, сами не ведают что творят, и за то немногое безропотно позволяют схватить себя за сиську.

В другой раз мне снова надо было сходить в болгарское село. Один грек, именитый в деревне человек, видел меня и донёс. Дом, где я находился, окружили. Я стал перебираться с одной крыши на другую; луна светила вовсю, я прыгал, будто кошка. Но они заметили мою тень, взобрались на крышу, начали стрелять. Что было делать? Прыгаю в какой-то двор. Там, в одной рубашке спала болгарка. Увидев меня, она раскрыла рот, вот-вот закричит, я протянул к ней руки, умоляя: «Пощади! Пощади! Не кричи!» и схватил её за грудь. Женщина была, словно в обмороке:

- Входи, - сказала она еле слышно, - входи, чтобы нас не увидели…

Я вошёл в дом, женщина сжала мне руку: «Ты грек?» - спросила она. «Да, грек, не выдавай меня».

Обнял её за талию, она молчит. Я лёг с ней, и сердце моё трепетало от нежности: «Ну, Зорба, - говорю я себе, - будь ТЫ проклят, вот это женщина. Что за человек! Кто же она такая? Болгарка, гречанка, папуаска? Не всё ли равно, старина? Она человек, у которого есть рот, грудь, она человек, который любит. Тебе не стыдно убивать? Негодяй!»

Именно это говорил я себе, пока был с ней, согретый её теплом. Но родина, она не оставляла меня в покое. Утром я ушёл в одежде, которую мне дала болгарка, она была вдовой. Достав из сундука одежду умершего мужа, она отдала её мне, обнимая мои колени и умоляя вернуться.

- Да, да, я вернулся на следующую ночь. Но будучи патриотом, ты понимаешь, диким животным, я вернулся с бидоном керосина и поджёг деревню. Должно быть, она тоже сгорела, несчастная. Её звали Людмила.

Зорба вздохнул. Он закурил сигарету, затянулся два-три раза и бросил её.

- Ты говоришь родина… Веришь тому вздору, о котором рассказывают твои книги! Это мне ты должен верить. До тех пор пока будут существовать разные там отчизны, человек так и останется зверем, свирепым зверем… Но, слава Господу! Я-то свободен, это кончилось! Ну а ты?

Я не ответил. Я завидовал этому человеку, сидевшему здесь передо мной, который сам пережил - сражаясь, убивая, обнимая - всё то, что я силился постичь с помощью бумаги и чернил. Все проблемы, которые я пытался разрешить пункт за пунктом в своём одиночестве, приклеившись к креслу, этот человек решал, дыша чистым воздухом, среди гор, с помощью своей сабли. Взволнованный, я закрыл глаза.

- Ты спишь, хозяин? - спросил Зорба с досадой. - А я, дурак, говорю с тобой!

Он с ворчанием вытянулся и, немного погодя, я услышал его храп.

Всю ночь я не смыкал глаз. Вдруг за моей спиной раздался радостный крик. Обернувшись, я увидел полуголого Зорбу, который тоже поднялся и устремился к двери, взволнованно разглядывая новую весну.

- Что же это такое? - изумлённо вскрикивал он. - Это чудо, хозяин, та синь, что шевелится там внизу, как она называется? Море? Море? А это чудо, что одело зелёный фартучек в цветочек? Земля? Кто этот художник, который сотворил всё это? Клянусь тебе, хозяин, я впервые всё это вижу. Глаза старого грека увлажнились.

- Эй, Зорба, - крикнул я ему, - ты что, с ума сошёл?

- Чего ты смеешься? Ты что, разве не видишь? Тут какое-то волшебство, хозяин!

Он выскочил наружу и стал танцевать, кататься в траве, будто жеребёнок в весеннюю пору. Солнце взошло. Я протянул к нему ладони, чтобы они согрелись. Почки на ветвях распустились, лёгкие наполнились воздухом, души расцветали подобно деревьям. Казалось, что душа и тело были сотканы из одного и того же материала.

Зорба поднялся, волосы его были полны земли и росы.

- Быстрее, хозяин! -

крикнул он

мне. - Одеваемся

и прихорашиваемся. Сегодня освящение. Поп и именитые сельчане припрутся без опоздания. Если они увидят, что мы валяемся в траве, какой будет стыд для общества! Так что достанем пристёгивающиеся воротнички и галстуки. Примем серьёзный вид! Ничего, что нет головы, главное - шляпа. Мир, хозяин, заслуживает того, чтобы на него плюнуть и растереть.