Круг перемен - Ирина Анатольевна Богданова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Матвей умолчал только о Вере, хотя обычно бывал с тётенькой откровенен как с единственной родной душой, с которой их объединяли и общее горе, и общая радость.
Впервые он назвал Марфу Афиногеновну тётенькой одиннадцать лет назад, когда мать внезапно объявила, что уходит в монастырь и отныне Матвейка ей не сын.
Удар оказался жёстким и сильным. Ему не верилось, что женщина с бледным лицом, которая говорит ужасные слова, и есть его родненькая маманя, отдававшая ему последний кусок хлеба и накладывавшая по ночам заплаты на его истрёпанную рубашонку.
Заревев, как телёнок на бойне (хотя давал себе слово николи не распускать нюни), Матвейка кинулся к матери:
— Маманя, как же так? За что? Почему?
Но лицо матери каменно отвердело, словно и впрямь её черты высекли из серого гранита. Она поджала губы:
— Уйду, и всё, уговаривать бесполезно. Я уже и узелок собрала. Не поминайте лихом. — Поклонилась в пояс на все четыре стороны и пошла — спина прямая как палка, голова поднята высоко.
Матвейка перевёл смятенный взгляд на Марфу Афиногеновну. Та плакала, и слёзы обильно текли по щекам и по подбородку, западая в расселину шрама на губе.
— Тётенька! За что меня мамка бросила?
Марфа Афиногеновна прижала к себе его вздрагивающие плечи и обняла за голову:
— Знать, ей так понадобилось, Матвеюшка. Мама тебя любит, ты верь. — Она перевела дух. — Я ей в глаза смотрела. Совсем мёртвые были, как у подбитой птицы. Кто знает, какие у человека в душе страсти таятся? Один Господь ведает.
Матвейкино потрясение от поступка матери оказалось так велико, что он заболел: заломило голову, обметало жаром губы, а по ночам в кошмарах приходили какие-то чёрные старухи с орлиными клювами и тянули к нему костлявые руки с необычно длинными пальцами.
Марфа Афиногеновна неделю не отходила от его кровати, даже спала рядом в кресле, положив ноги на мягкую скамеечку. Докторам и нянькам не доверяла, самолично кормила с ложечки и отпаивала отварами, а по вечерам читала вслух книги знаменитого писателя Жюля Верна, где герои всегда побеждают зло и добиваются поставленной цели.
Маму Матвейка не простил до сих пор и разговоров о ней не заводил, даже не знал, где она. Впрочем, и Марфа Афиногеновна не знала: Лукерья утекла водой сквозь песок и след высох.
— Марфа Афиногеновна, Матвей Степанович, пожалуйте кушать, — выбежала из дома горничная в белом фартуке.
— И впрямь, Матвеюшка, заканчивай свои физические упражнения, и пойдём. Пироги остынут, сам же будешь потом бурчать, что вкус не тот.
— Мне, тётенька, нынче любой вкус кажется отменным! В родных стенах и каша слаще, и сливки гуще.
— Сливки у нас и впрямь хорошие, — подхватила Марфа Афиногеновна, в открытую любуясь Матвеем.
Она легко вздохнула: в нашу породу пошёл, в беловодовскую, хоть лицом чуть смугляв, но статью копия Афиноген Порфирьевич, ни дать ни взять.
И как частенько бывало, чувства ожгла вспышка страха, что если бы не пришла ей в голову мысль отыскать родню, то была бы сейчас её жизнь одинока, безвидна и пуста, словно выжженное палом поле.
* * *
Матвей познакомился с Верой в литературном кружке, куда его затянул однокашник по институту Васька Гогленцов по прозвищу Гогенцоллерн. Матвея не тянуло в компанию. Осенняя погода стояла отвратительная — хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, а дома на столе ждала новая книга с ещё не разрезанными страницами и коробочка отменных шоколадных конфект из магазина Елисеева. Он мог позволить себе быть сладкоежкой, не опасаясь насмешек, потому что снимал квартиру один (спасибо тётеньке), а не в складчину, как делали менее состоятельные студиозусы.
Между спокойным домашним вечером и пустопорожней болтовнёй на невнятные темы он выбрал бы одиночество, но Васька Гогенцоллерн выдвинул железный аргумент в виде барышень с Бестужевских курсов.
— А среди них будет знаешь кто? Угадай!
— Лиля Волошова? — предположил Матвей, вспоминая хорошенькую кудрявую девушку, с которой познакомился в гостях у Васьки.
Гогенцоллерн живо закивал головой:
— Точно! Признайся, ты к ней неравнодушен.
— Не знаю. — Матвей пожал плечами. — Симпатичная барышня. И весёлая, в деревне заводилой была бы. А что вы там в кружке собираетесь обсуждать?
— Как обычно. Почитаем стишки, послушаем граммофон, пофлиртуем с девушками, ничего нового.
Гогенцоллерн закатил глаза к потолку, сложил губы трубочкой и с истошным писком продекламировал:
— Ах, мой герцог! Ах, мой герцог!
И мечтать я не могла! —
И ему маркиза сердце с реверансом отдала[12].
Васька изображал манерную барышню так уморительно, что Матвей рассмеялся и сдался:
— Ладно, уговорил, пойду! — Он поднял вверх указательный палец: — Но только из уважения к литературе.
— Конечно, к литературе! Конечно! Из-за чего же ещё. — Гогенцоллерн прижал к сердцу правую руку и шутовски поклонился. — Благодарствуйте, барин.
Василий Гогленцов любил изображать из себя шута. Он был высокий, темноволосый, вёрткий как уж, с тонким ртом и круглыми серыми глазами. Получать диплом инженера-путейца он решительно не хотел, но его отец занимал значительную должность на Петербургско-Варшавской железной дороге и буквально силой загнал отпрыска в Институт путей сообщения.
Литературный кружок собирался в квартире Артемьевых — молодой пары, состоящей из гражданского инженера Лёвушки и его жены Ирины — высокой, ширококостной и громогласной акушерки-эмансипе. Они снимали дешёвую квартиру на четвёртом этаже доходного дома с окнами во двор. В подвале дома располагалась пекарня, откуда исходили восхитительные запахи свежей выпечки.
«Пахнет, как в кухне у тётеньки», — мельком подумал Матвей, оглядывая неприветливое серое здание в пять этажей. Судя по конюшенному флигелю, кто-то из богатых жильцов с парадной лестницы держал выезд. К Артемьевым поднимались по чёрной лестнице, само собой, без лифта.
На этажерке в прихожей гостей встречала глиняная свинья-копилка, куда полагалось опускать плату за угощение — кто сколько может. Перебарывая крестьянскую скаредность, Беловодов опустил три рубля — столько, сколько стоил обед в приличном трактире.
— С ума сошёл, — прошипел на ухо Гогенцоллерн, — ты что думаешь, тебе тут канапе с икрой подадут или шабли в серебряном ведёрке? За сушки с колбасой и рубля достаточно. — Он раскинул руки и пошёл навстречу взлохмаченному юноше с круглыми стёклами пенсне на носу. — Лёвушка! Рад встрече, прошу любить и жаловать, мой друг Матвей Беловодов, без пяти минут инженер-путеец.
— Как и ты, Вася? — спросила из-за плеча Лёвушки его жена Ирина. Она была на голову выше
