Нарисуй мне в небе солнце - Наталия Терентьева

– Его любишь, да? А меня – нет? Чем он лучше меня, скажи?

– Вовка… – Я даже засмеялась. – Ну как это объяснить! Я не знаю. Может быть, мне нужно от него ребенка родить, поэтому я так его люблю. Просится будущий ребенок на свет. Его еще нет, но есть его образ – где-то в мировом эфире. Может быть так?

Вовка от отчаяния даже попытался рукой закрыть мне рот.

– Нет! Только не это, не надо, пожалуйста… Хо-тя… – Вовка осторожно взял мое лицо обеими руками. – Слушай, а может быть… ты от него родишь, а будешь жить со мной? А? Давай?

– Ты вообще с ума сошел! – Я осторожно освободилась от его нервных объятий. – Ты что говоришь?

– Так если это какая-то загадочная программа продолжения рода, и ты любишь его и любишь, вопреки всему. Он бросает тебя, мучает, а ты любишь. Может, это правда – насчет ребенка? А мне ты потом еще родишь… Двоих! Или троих…

– Так, знаешь что, дружок… Иди домой. Ты помирился со своей девушкой? Объяснил ей, почему уходил?

– Я не буду говорить об этом, Катя, – устало сказал Вовка, тут же потухнув, и сам отступил от меня. – Ладно, я пойду. Не слушай меня, я ерунду говорю. Голову теряю, когда тебя вижу. Кать, может быть, и у меня – программа? Может быть, и у меня ребенок живет в мировом эфире и просится на свет?

– Нет! – засмеялась я. – Это только у женщины может быть. Программа продолжения рода человеческого – у женщин. Мужчина – носитель недостающего гена. Тупой и настойчивый.

– Ладно. Я пошел. Прости меня.

– За что, Вов?

– За то, что я привязался к тебе так. За любовь прости. Тебе же она не нужна.

Я не знала, что утешительного сказать, и промолчала.

Вовка от дверей уже неожиданно повернулся, шагнул ко мне, судорожно обнял меня.

– Все, Катя, все, ухожу. Все, в последний раз…

Вовка так целовал меня, что я поверила, что все это было в последний раз. Так целуют или в первый, или в последний раз. Его горячие поцелуи, бред, который он мне шептал, обещания умереть без меня, его привычная уже близость… Как-то так вышло. Я подумала, что Вовке так будет легче со мной расстаться. Я не считала это изменой Нике. Мне казалось, я обязана Вовке – за его долгую, верную и безнадежную любовь.

В какой-то момент у меня даже мелькнула мысль – не преувеличиваю ли я смысл Никиты в своей жизни? Может быть, я просто привыкла к нему, ведь он был моим единственным мужчиной столько лет? А сейчас я начинаю привыкать и к Вовке… С той лишь разницей, что от Никиты – в душе одна мука, а Вовка приходит ко мне с теплом и любовью… Но я вовремя прогнала эту мысль. Это мысль-провокатор. Моя любовь к Никите – это высшая ценность моей собственной жизни, и никакой Вовка ее у меня не отнимет. С чем бы он ко мне ни приходил.

– Все, Вова, это был последний раз, прощай! – сказала я, подталкивая своего друга к выходу. – Постарайся быть счастливым без меня!

Вовка смотрел на меня как обманутый ребенок. Ну смешно, в самом деле.

– Вов, ты взрослый человек или нет? Что ты так смотришь? Я тебе ничего не обещала.

– Да, – сказал Вовка. – Прощай, Катя.

Я засмеялась.

– Пьеса у нас как называется? Эдмон Ростан, «Последняя встреча»?

– Нет у Ростана такой пьесы, – трагически прошептал Вовка. – Зря я тебя, Катя, встретил.

– Ну вот и договорились, – развела я руками. – Это вместо благодарности? У меня, кстати, у самой душа разорванная, так что друзья по несчастью.

– Катя… – Вовка рванулся было опять ко мне, схватил за плечи, обнял.

– Все, все, иди, пожалуйста, – расцепила я его объятья, – жизнь длинная. Не на войну уходишь, что ты, в самом деле! Возьми себя в руки. Иди, живи и будь счастлив.

– А ты, Катя?

– Я тоже попробую быть счастливой, Вов, если получится.

Когда Вовка ушел, я, не знаю почему, вспомнила одни наши гастроли. Вовка тогда только ходил вокруг меня кругами, поглядывая издалека влюбленными глазами, а если и заглядывал ко мне в гримерку, то по очень серьезному делу – попросить пройти с ним текст или поправить ему шарф, который он не умел ровно завязать, или еще что-то придумывал, так что я не могла отказаться.

Ника, размещавший актеров в гостинице, поселил меня с новенькой костюмершей, тихой, доброй Женечкой, которая собиралась поступать в педагогический институт, не поступив в прошлом и позапрошлом году в литературный. Моя комната была ровно под его номером, который он делил с Вовкой. Почему-то он выбрал себе в товарищи именно Вовку. Знал ли Никита, что тот влюблен в меня? Говорили ли они обо мне? Спросить мне было неудобно.

Когда Женечка гладила днем костюмы к вечернему спектаклю, Ника забегал ко мне по-походному, на огонек. Я обижалась, но ссориться с ним не хотела. По вечерам, после спектакля, мы гуляли с ним по пустынным улочкам Светлогорска, смотрели на свинцовое ледяное море с высокого берега, обсуждали только сыгранный спектакль и не говорили о будущем. Был только сегодняшний день, который мы провели вместе.

Вернувшись в гостиницу, мы прощались за руку на лестнице, и я шла к себе в номер. Я кипятила воду в большой кружке и слушала, как он идет в ванную, потом тоже садится за стол, придвигает большой старый стул, включает телевизор. Потом скрипела его кровать прямо надо мной, Ника укладывался с книжкой и вскоре затихал.

А я ждала, пока придет Женечка, которая всегда до ночи возилась после спектакля, вешая разбросанные костюмы, путая – где чей шарф или камзол, выбрасывая целые колготки и старательно сворачивая клубочками изорванные, стирая в раковине под холодной водой, причесывая парики и накладные бороды из детских спектаклей.

Вернувшись в номер, она варила себе кипятильником картошку, и мы с ней долго разговаривали.

– Представляешь, – тихо рассказывала мне худенькая Женечка, сидя на своей кровати с кастрюлькой картошки в руках. – Я ему небо над головой показала, а он его не увидел… Хочешь, я свои стихи тебе почитаю?

И она начинала читать бесконечные поэмы про звездные мечты и лунный блеск неверных глаз, а я слушала, как спит наверху Ника. Кашляет, ворочается на узкой неудобной кровати, встает, чтобы попить воды, о чем-то переговаривается с Вовкой, Вовка неожиданно громко смеется, Ника на него шикает… Я посылала в потолок мысленный поцелуй и засыпала, чувствуя, что всего в нескольких метрах надо мной спит мой любимый Никита.

На тех гастролях после утреннего спектакля маленький мальчик подарил мне букет цветов и мягкую игрушку с запиской: «Самой красивой на свете. От Тимофея В.». Я видела, как высокий мужчина помахал мне рукой из зала.

– Имеешь успех у местных пап, – хмыкнул за кулисами Ника, когда я шла в гримерку.

Я лишь пожала плечами. Какие там папы! Весь мой мир сузился до этих то насмешливых, то внимательных и серьезных темно-серых глаз. Хорошо это или плохо, умно или глупо – это было так. «Я любовью сраженный, лишь любовью живу», – Уильям Шекспир, пьеса «Двенадцатая ночь», песенка шута.

Через пару дней после того, как со мной навсегда попрощался мой верный друг Вовка, мы сидели с Никой в недавно открывшемся ресторане «Скандинавия». Я видела, как Никите нравится весь этот антураж какой-то новой, совершенно иной жизни. Факелы, горящие по углам, шероховатые каменные стены, оригинально одетые официантки в мрачных черных платьях с ослепительно белыми манжетами и алыми накрахмаленными фартуками, очень дорогое и непривычное меню.

Никита немного терялся в новом мире, но старался этого не показать. Он уже привык к добротной одежде, хорошим машинам, неоправданным тратам, успел немного поездить по миру, но настоящим барином себя еще не чувствовал. Разве что со мной.

– Я уеду на пару недель, – сказал Ника, отрезая мясо с кровью и не поднимая на меня глаз.

– Куда?

– Гм… – Ника долго жевал говядину. – В Европу, Тюня.

– Ты же недавно был в Европе.

– Европа большая, Тюня.

– Как бы я хотела поехать с тобой, Ника!

– Это пока невозможно. Я должен сначала вырастить сына.

– Ты с сыном едешь?

– Я еду с семьей, Тюня.

– С женой?

– Я еду с семьей. Ты плохо меня слышишь?

Я сидела и смотрела на его постаревшее, усталое лицо с темными глазами, лицо, которое я давно уже могла нарисовать по памяти. На неровный след от утюга на его рубашке, на новые изящные часы на тонком запястье. Я смотрела и не могла понять. Как же мне жить дальше, в этом маленьком уголке Никиной треугольной любви… Хорошо бы еще знать, что треугольник этот – равносторонний или хотя бы равнобедренный.

– Ты доделала свой ремонт? – Ника вытер губы матерчатой салфеткой и резко бросил ее на стол.

– Почти. Немного осталось. Просто в ванной никак не закончу, времени нет.

– Вот займись пока ремонтом. Надо жить как люди, Тюня. Уже надоело, честное слово. Как придешь к тебе, веет нищетой. Соберись, сделай все нормально. Поменяй краны, хорошее все поставь. Дверь металлическую, шкаф-купе… Ты же можешь. Если надо – денег подкину. Надо?