Нарисуй мне в небе солнце - Наталия Терентьева

– Денег? Нет.

– Как знаешь.

Почему? Почему так? Потому что я люблю его больше себя самой и больше жизни? Я забыла, что я высокая, красивая, тонкая, я забыла, что мне всего тридцать лет, ну пусть с небольшим хвостиком, совсем небольшим. Я забыла, что я знаю три европейских языка, что я училась у самых лучших педагогов и в первый раз, и во второй, Я забыла, что меня любит мама и любил папа – каждый по-своему, по-разному, но оба. Я забыла, что ко мне приезжал и сидел у меня во дворе, надев темные очки, – чтобы не узнали, чтобы не пошли пересуды, – мой любимый, мой солнечный, мой знаменитый учитель. Я забыла, как плакал Вовка, уходя от меня, Вовка, чье лицо – на афишах журналов, в анонсах театров и кино – а если бы и нет, при чем тут его неожиданно свалившаяся слава, просто Вовка, чья любовь такая же сильная, как моя к Никите, но не пересекается с моей, живет отдельно. Я все это забыла. Мне было больно – от несправедливости ситуации, от невозможности его слов.

Еще два часа назад, перед рестораном, Никита звонил мне, приглашал к себе и говорил совсем по-другому. И сейчас он уверен, что я, услышав это, покорно доем мясо с кровью и сухую пресную фасоль, блюдо, которое настойчиво выбрал он, покорно поеду к нему, буду нежна и близка, как обычно, как всегда – в нашей бесконечной, мучительной истории, которая продолжается и продолжается, вопреки всему, вопреки советам родных, тревожным мыслям, которые все чаще и чаще посещают меня саму, вопреки всем моим попыткам что-то изменить в своей жизни.

– А если я сейчас встану и уйду? – Я отложила нож и вилку.

– Тюнчик, – улыбнулся Никита и ловко перехватил мою руку, поцеловал в ладонь, не отпуская ее от своих губ. Он знал, что это действует на меня безошибочно. – Глупый маленький Тюнчик. Красивый, с ножками с такими, глупый… Мой Тюнчик. Сядь, не дергайся. Через две недели я вернусь. Две недели – это не два года, правда?

– Правда.

В ту ночь я видела неспокойные, оборванные сны.

Папу, играющего на нашем старом рояле, который стоял в той квартире, где мы когда-то жили все вместе, пока родители еще не развелись. Рояль был небольшой, кабинетный, с толстенькими, как будто чуть придавленными тяжестью корпуса ножками. Папа во сне играл знаменитую мелодию «Земляничные поля», Strawberry fields forever, а Ника, которого папа совсем при жизни не знал, постаревший, благостный, крепко держал меня за руку и все подпевал папе, да так неправильно, по соседним нотам.

Папа умер в прошлом году, не дождавшись внуков, не дождавшись, когда я его познакомлю с Никитой. Никита упрямился, не хотел идти к папе, боялся, наверное. Я рассказывала ему про папин крутой нрав. Папа мог и в окошко невысокого Никиту выбросить, если бы тот не ответил на прямой папин вопрос: «Любишь мою дочь? Жизнь ее тратишь на себя, любимого? А что ж не женишься?» Но во сне все было очень просто. Папа отлично знал Никиту, дружески подмигивал ему, нимало не переживая, что Ника так фальшиво поет.

Папа играл-играл, да куда-то пропал, вместо него я услышала плач и увидела маму, стоявшую за кулисами моего первого театра, где я познакомилась когда-то с Никитой. Мама так горько, так искренне плакала и все просила: «Катенька, дай хоть посмотреть на внука-то, хоть посмотреть издалека!..» – «Мама! – кричала я, дойти до нее я почему-то не могла. – Ну ты что, мама, какого внука-то! Выходи оттуда скорее! Ма-а-ма-а!..» Как и положено во сне, крик у меня получался плохо, мама меня не слышала, и все плакала и плакала, одна, в темных тесных кулисах, между кофрами, на одном из них Никиной рукой было аккуратно написано – «Река с быстр. течением».

Никита уехал в Европу. На две недели жизнь во мне как будто замерла. Его нет и жизни нет. И по-другому не получалось. Никита вернулся из Европы, сразу явился ко мне.

– Ну вот, я приехал, – сказал он. – Это тебе. – Он протянул мне коробку.

– Это что?

– Смотри. – Он чмокнул меня в щеку, не спрашивая разрешения, скинул пальто и прошел в комнату.

Я открыла красивую квадратную коробку, увидела там что-то непонятное, какую-то раскрашенную крышку, мне показалось. Потрогала ее и чуть не выронила коробку. Из костяной крышки показалась шероховатая голова.

– Это черепаха?

Ника уже развалился на моем диване с ногами.

– Нравится?

– Ты привез ее из Европы?

– Нет, я купил ее в зоомагазине. Заходил с сыном за рыбками и купил.

– Почему? Зачем?

– Какая ты грубая все-таки, Тюня! А я – тонкий человек. Это символический подарок. Сиди и думай, что он означает. Пойду посмотрю, как ты доделала ремонт в ванной.

– Я не доделала ремонт, Никит. У меня было много работы.

– Вот ты какая! Сказали же тебе – закончи ремонт к моему приезду! Чтобы мне было приятно мыть у тебя руки, как дома… И вообще…

Ника подошел ко мне.

– Вот неужели тебе самой не нравится?

– Что именно?

– Такая жизнь. Ведь романтично, правда? Я так по тебе соскучился, ты даже себе не представляешь.

– Я стараюсь не представлять, как ты ездил в Европу, – честно ответила я. – Что ты там делал.

– Табу! – Ника шутливо хлопнул меня по губам. – Другая жизнь, другая реальность. И потом – я же свободный человек, ты знаешь. И я к тебе приезжаю, потому что хочу, а не потому что обязан. Если ты в это вдумаешься, то поймешь, какая ты глупая. Ты должна гордиться и радоваться. Сколько времени я приезжаю к тебе исключительно по желанию.

Я посмотрела на нас в зеркало. Ника по-хозяйски обхватил меня чуть коротковатыми руками и довольно ухмылялся. Да, я привыкла к этой разнице. Она мне даже как-то нравилась. Невысокий, теперь уже коренастый Ника и я рядом – тонкая, высокая, обвивающая его. Только вот почему гордиться должна я?

Никита себя не берег, ходил без шарфа, в легком пальто, несмотря на промозглую сырость, и заболел. Позвал меня – полечить его, приготовить что-то. Я взяла из дома мед, лимон, горчичники, какие-то таблетки на всякий случай и, поколебавшись, положила в сумку маленького страусенка из светлого плюша, на смешных длинных ножках, которого я давно ему купила в подарок, но дарить не было никакого настроения.

Ника, несчастный, смирный, послушно пил чай, разрешил натереть себе грудь согревающим бальзамом, все держал меня за руку и жаловался, что у него болит горло, голова, глаза – все болит, аппетита нет. Потом попросил меня что-нибудь почитать ему вслух.

– А что тебе почитать?

– Ну не знаю… Толстого… или Платона…

Я полезла на полку за книгами, про себя удивляясь его выбору, но вслух ничего не говоря. Ника зевнул и остановил меня:

– Или нет, давай лучше фильм посмотрим.

Никита выбрал самый, с моей точки зрения, неинтересный фильм – какой-то безликий американский боевик. Я смотреть с ним не стала. Походила по его квартире, по-прежнему пустой. Вторая комната так и не была обжита, он не ставил туда никакую мебель, с тех пор, как уехала его жена. Я знала, что она купила квартиру где-то в другом районе, но подробно расспрашивать мне было неудобно. Так же как неудобно было настаивать, чтобы Никита как-то обставил вторую комнату, имея в виду меня. Я ведь так часто у него бываю. А он сохраняет по-музейному ту опустевшую комнату. Или он что-то другое имеет в виду? Что? Что там когда-нибудь появится кроватка нашего ребенка? Но та свободная комната – длинная, с маленьким окном – совсем не похожа на комнату из моего сна, где спит мой, наш, ребенок. Я закрыла поплотнее туда дверь и вернулась к Нике.

Ника капризничал, требовал ласки, внимания, ему было то душно, то холодно. Я старалась не обижаться – человек болеет. К ночи я засобиралась домой.

– А если мне ночью станет плохо? – спросил Ника, выходя в прихожую. – Ты не подумала об этом?

– У меня завтра вечером спектакль, с утра репетиция, днем еще я подрабатываю, аудиокнижку записываю. Никит… Не обижайся, мне надо выспаться.

– Я болею, – упрямо сказал Ника, запахиваясь в халат. Как-то незаметно для меня он поправился, отрастил живот.

– Мне кажется, ты пошел на поправку, температуры почти нет, тебе надо просто отдохнуть. Я шиповник тебе в термосе заварила, пей побольше. Пюре в кастрюльке…

– Ладно, – сказал Ника. – Пюре… Значит, поедешь? В кои веки раз тебе предложили побыть женой, а ты… Ну ясно.

Я замерла с шарфом в руках. Женой? Я не ослышалась? Я посмотрела на Никиту. Он молчал, тоже смотрел на меня. Я должна что-то сказать? Я должна остаться?

– Ника, скажи мне…

Никита тут же насторожился.

– Я не могу ни о чем говорить, я болен.

– Я должна это знать.

Я набралась духа. Я все-таки это спрошу. Вот спросил же меня Вовка – ждать ли ему меня. И я ему ответила – «нет». И я спрошу Нику. Сейчас или никогда.

– Ты со своей женой собираешься разводиться? Вы уже два года живете отдельно. Или три. Я со счета сбилась. У вас какие отношения?

Никита стал напевать, шагнул ко мне, ухватил за ногу.

– Разговор на эту тему портит нервную систему… – пропел он. – Не надо, Тюнчик, об этом спрашивать.