Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Капитан Руднев – роль небольшая, эпизодическая. Впервые он появляется в кадре за штурвалом самолета: вернувшиеся с войны офицеры испытывают новые реактивные машины, их задача – проверить маневренность; ничего лишнего, ничего героического. Спокойная уверенность Руднева привлекает внимание главного героя – боевого майора Алексея, который широким жестом предлагает проверить капитана «на слетанность». Прочие летчики начинают смеяться, и раздосадованный Алексей узнает, что тот, кого он принял – ну, пусть не за новичка, но уж точно не за боевого «аса», – летал в свое время с самим Серовым, пилотировал первые самолеты, выполнял фигуры высшего пилотажа… «Ему б в генералах ходить, а он капитан» – а за что, почему? Эта история всплывает некоторое время спустя, когда Седых, совершив боевой вылет с Рудневым на границе и привязавшись к «ведомому», сперва «перетаскивает» капитана в Москву, поручает ему показательный бой на параде, а потом по случайности верит тому, кто когда-то у Руднева «в замах ходил» и не может простить ему собственного же разгильдяйства.
В итоге тот бывший зам, Жилин, теперь в генералах, а Руднев – разжалован из ВВС.
Монолог Руднева, обращенный к подставившему (пусть и невольно) его Алексею, полон затаенной горечи:
Я тогда вроде тебя был. Думал: ну всё, ухватил птицу за хвост. Как же! Бригаду дали! А дальше… Пошел в отпуск, а тут инспекция на высшем уровне – мы тогда новые машины испытывали потихоньку. А этот… Жилин… Выскочить захотел. Доложил о полной готовности, устроил показуху на полную катушку… Меня, соответственно, вызвали из отпуска; мне это все поломать надо было, отменить! А характера не хватило. В результате – две аварии, Жилин – в кусты, стал рапорта писать, что я, мол, его предупреждал… А мне как оправдываться? Люди-то погибли.
В общем, его на новое место, а мне… Спасибо, хоть самолет в конце войны дали.
Вот, по сути, и всё. Экранное время Руднева – меньше семи минут. Несколько реплик, два диалога да горькая сцена парада на Красной площади, во время которой все приникают к экранам, включая рудневского сына-подростка, а сам Руднев, лежа перед телевизором на диване, сперва молчаливо крутит в руках детскую игрушку, а потом и вовсе отворачивается к стене, пряча глаза. В общем-то, как всегда у Дворжецкого, на глазах все и держится – горечь, обида, вина и разочарование попеременно сменяют друг друга во взгляде его героя, и отголоски мотивов из прежних ролей (вина палача Хлудова, безнадежность пилота Бертона, стремление к небу путешественника Ильина) заставляют воспринимать происходящее уже не как историю Руднева, а как молчаливую исповедь самого Дворжецкого.
«Мне это всё поломать надо было, отменить! Да характера не хватило…» Характера ли? Или, возможно, уверенности в себе, понимания, насколько затягивает происходящее? Как бы то ни было, близость артиста к герою почувствовал и режиссер: неслучайно в следующем фильме, восстанавливая справедливость, он откровенно прописал роль уже постаревшего Руднева «под Дворжецкого», не забыв упомянуть и его «большие, чуть грустные глаза», и «свойственную ему неторопливость взгляда»[138], которой ведь изначально-то у героя могло и не быть. Сделать это было тем легче, что Дворжецкий не возражал.
Подобно многим своим современникам из поколения 1970-х, вошедшим в историю как странники, «книжные дети», творцы и мечтатели, – он изначально тянулся к небу.
Мечтал узнать о том, что там, «за облаками».
Мечтал летать.
Пусть этот мир вдаль летит сквозь столетия.
Но не всегда по дороге мне с ним.
Чем дорожу, чем рискую на свете я —
Мигом одним – только мигом одним.
То, что Руднев Дворжецкого на несколько минут сделался из эпизодического главным героем, отмечали и критики. «Этому актеру достаточно появиться на экране, чтобы у зрителя возник десяток версий судьбы его героя, – писала А. Гербер в журнале „Советский экран“. – Даже самую незначительную роль он умеет делать многозначительной. А тут не просто летчик, не просто герой. Тут человек, которому быть генералом, а его в отставку. Тут летчик, которому суждено летать, а его приковали к земле…»[139] Жаль только, что «сценарий не дал актеру и его герою возможностей полностью раскрыться», а вышедшее двумя годами позже продолжение фильма – «Там, за горизонтом», – несмотря на симпатию режиссера, и вовсе свело образ Руднева к образу отжившего свое человека, которого на земле держит лишь дочь Людмила. За ней, как и за ее возлюбленным Дмитрием Жереховым, – светлое будущее, она – инженер-испытатель, а Рудневу остается только переживать за молодых да надеяться, что их поколение будет счастливее и гармоничнее, нежели поколение отцов.
Иными словами, Дворжецкий снова сыграл самого себя – и снова, несмотря на высокую оценку критики и кинозрителей, фильмом остался не удовлетворен.
Возврата нет?
Любви возврата нет…
И. Северянин
1
А «Советский экран» с 1973 года Дворжецкого полюбил.
Во втором номере Юрий Ширяев, до тех пор публиковавший связанные с новыми фильмами, где снимался Дворжецкий, рецензии и анонсы, получает возможность представить любимого артиста героем выпуска – «человеком с обложки». Надо в очередной раз отдать должное критику: образ, придуманный им для Дворжецкого, не похож ни на какой другой образ журнала. Вместо обычного фотопортрета на обложке – фото из зазеркалья. Лицо Дворжецкого отражается в соседней стеклянной двери, будто артист только что вышел навстречу читателю либо готовится вновь уйти в сторону, и прямой взгляд с одной фотографии дублируется размытым, отсутствующим – на другой. Опубликованная статья, впрочем, ничего нового к уже известной информации не добавляет; Ширяев просто подводит промежуточные итоги работы Дворжецкого и выражает надежду на будущие интересные роли. Во многом ширяевский материал предваряет выход на киноэкран «Земли Санникова» – именно роль Ильина критик называет новой удачей актера, задаваясь вопросами: «Станет ли в каком-то смысле „итоговой“ эта роль? А бывают ли
