Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

Львов приезжал примерно раз или два в год, из Нью-Йорка почти никогда не звонил, и когда он вдруг позвонил и сообщил это известие слабым и дрожащим от горя голосом, я не знал, что ему сказать.

Мы опять пошли в ресторан. Он, я и Ася. Втроем.

Львов казался немного растерянным, иногда он как-то горестно замирал, глядя вдаль, Ася в этот момент толкала меня ногой под столом, я спохватывался, переставал жевать, и спрашивал его что-то о Черчилле, Маклюэне или Бродском, об иудео-эллинской культуре, и Львов неохотно возвращался в наш мир.

Мне кажется, что в тот первый раз – после смерти Дины – мы отвели его зачем-то в китайский ресторан «Дружба» возле Новослободской, хотели угостить его изысканной китайской пищей, хотя для человека, живущего в Нью-Йорке, эта еда воспринимается иначе, любой салат оливье для Львова обладал бы большим терапевтическим эффектом, но мы старались и отвели его именно туда. Сажая Львова в такси, я заметил, что он покачивается и постоянно хочет шагнуть неправильно, мимо тротуара.

Ася тоже сказала, что ей за Львова теперь страшно.

Я ответил ей в таком духе, что если человек еврейский богатырь, это навсегда.

И что еврейского богатыря ничто не может сломить.

– Дурак ты, – сказала Ася.

Собственно, я и сам чуть не плакал. Дину было жаль ужасно. Они встретились под самый конец жизни, и было видно, как они счастливы.

…В тот свой приезд в Москву Львов жил на проспекте Мира – «у сестры Дины», как он сказал. Но с сестрой как-то, видимо, не сложилось.

Львову тогда было уже больше семидесяти лет. Кажется, семьдесят пять или семьдесят шесть.

В тот момент (когда умерла Дина), я уже понимал, что Львов не просто писатель из «Огонька», которого на меня повесил Гущин, не просто мой автор или что-то еще такое.

Львов успел подарить мне свой роман «Двор», и я его прочел.

Оказалось, довольно внезапно, что Львов не просто талантливый прозаик, а большой русский писатель ХХ века.

Причем писатель совершенно особый.

Баруздин напечатал роман в «Дружбе народов» в девяносто первом году.

К тому времени «Двор» уже вышел на английском и французском языках.

Снискал восторженные рецензии в главных американских газетах.

Львов рассказывал мне тяжелую историю о том, что на гонорары от романа он, чтобы досадить, очевидно, Бродскому, купил целый огромный дом, и даже, представьте себе, Боря, это был дом с причалом, вы понимаете вообще, что это такое? Дом с причалом? Но потом… потом… Потом случилась ужасная история, я не хочу об этом говорить, да и не надо, ну это моя глупость, да, только моя, но меня обманули, представьте себе, меня обманули, Боря, хотите еще сала? – я очень хочу, в конце концов, я с трудом понял, что Львов вложил все деньги в какую-то хрень (тогда, в конце восьмидесятых, видимо, уже начинались все эти адские «пузыри»), эта хрень лопнула и поглотила с собой и дом с причалом, и счет в банке и прочее, и прочее. Львов вернулся к поденщине на радио «Свобода», к своим советологам и как-то выправил положение, но гонорар от романа (золотая мечта каждого писателя, которая в его случае каким-то чудом сбылась) сгорел, как сгорает лес в сухую погоду от брошенной спички.

Но дело было не только в этих красивых историях, про Баруздина, про английский и французский перевод, про статьи в «Нью-Йорк таймс», про дом с причалом и прочее, и прочее, – я просто открыл «Двор» и начал его читать.

* * *

Роман был похож на речь Львова – бессвязную и вместе с тем небывало точную, неожиданно петляющую, но не теряющую прочного и главного пути, он засасывал тебя с потрохами, все дело было в том, что все персонажи говорили или думали вслух вот на этом одесском наречии, невозможном и небывалом, и эту вязкую массу нельзя было переплыть или пронырнуть – она была бесконечна и охватывала тебя целиком.

Говорят, что чистых литературных образчиков этой речи было, в сущности, всего два – Бабель и Жванецкий, но я не согласен. Больше того, мне кажется, что эти двое, при всем их величии, уступают Львову, и вот почему. Речь их, безусловно, очень одесская, но она театральна или даже эстрадна (у Бабеля театральна, у Жванецкого эстрадна, это совсем не отменяет того, что Жванецкий великий философ, философ вполне может быть эстрадным человеком, выступать перед публикой, это вообще нормально), но у Львова она не эстрадна и не театральна, это просто речь, обычная речь, люди в Одессе так говорят, мы с Асей это поняли, когда зашли на Привоз купить рыбу в Москву или когда просто разговаривали на улице, нет, это структура языка, а не некое представление, Львов хорошо это понимал.

* * *

Кстати, о Привозе.

Мы приехали в Одессу в 2015 году. В первый раз. Я сидел под огромным деревом на какой-то старой улице (по-моему, на Пушкинской) за столиком в кафе, и Ася сфотографировала меня. Я выложил фото у себя в фейсбуке с подписью: «Дедушка, я вернулся в Одессу!»

Дурацкая подпись, бессмысленная на первый взгляд, ведь я никогда не был в Одессе. «Вернулся» в том смысле, что я, Каневский на самом деле, а никакой не Минаев (революционный псевдоним дедушки Миши и его брата Сергея), я вышел из Одессы, мой корень здесь, и вот я все это, наконец, увидел.

…Город произвел на меня грандиозное впечатление.

Я ходил как во сне, глядя на эти балконы, на эти руины великих домов и великих улиц.

Это была исчезающая, волнующая и великая красота умирания, и вместе с тем это был солнечный, живой, яркий, ослепляющий и жаркий город. Он не мог умереть, конечно, умирала история, умирала архитектура, умирали эти знаменитые дворы, но их было так много, так избыточно много, что казалось: все это, пусть с этими трещинами по всему фасаду, но тоже будет жить вечно.

* * *

Роман «Двор» начинался с собрания жильцов, посвященного принятию советской Конституции 1936 года. Львов описывал его каким-то таким образом, что из заурядного события оно превращалось в библейскую притчу о добре и зле, о праведниках и грешниках, во всем этом была какая-то невероятная еврейская мрачность, ясное ощущение конца света и вместе с тем – невероятная сила жизни.

На примере нашего двора каждый может видеть собственными глазами, что гражданин Киселис, который раньше держал патент на галантерейную лавку, теперь работает в этой самой лавке продавцом и получает твердую зарплату наравне со всеми. Гражданка Орлова, которая при старом режиме и некоторое время после революции вела нетрудовой образ жизни, продавая за деньги то, что за деньги продавать нельзя,