Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ой, как нехорошо получилось!
За эту непосредственность Асин папа его и простил.
Словом, Морозов оделся, натянул брюки, помыл посуду и очаровал Асиных родителей.
Но главное преступление выплыло наружу уже потом.
Морозов начал читать тетради…
Я долго не мог взять в толк, о чем вообще речь. Что за тетради.
– Ну я же тебе показывала! – чуть не плакала от злости Ася.
* * *
Из отголосков скандала я узнал, что «это вообще написано не для чужих людей», «это никому не дают читать», «это дяди Левино родословие» (так я узнал это слово), «это никто никогда не читал, кроме ближайших родственников, для которых это и было написано».
…К ближайшим родственникам (помимо Асиных родителей) относилась сама Ася. Немного подумав, я понял, что сам к этой категории не отношусь. И уж тем более не относится Морозов.
Лев Александрович Аннинский приходился Асе родным дядей – но в чуть более сложной конструкции, чем обычно. Асина мама и дядя Лева были братом и сестрой. Но – сводными. Папа у них был один (тетради, собственно, были про его жизнь, жизнь Александра Иванова-Аннинского). А мамы были разные.
У Асиной мамы – Рахиль, а у дяди Левы – Ханна.
* * *
…Ну вот примерно таким образом и было нарушено это страшное семейное табу. Мои друзья стали приходить к Асе в гости и, уже зная об этих тетрадях, читали их часами, потом родители, мне кажется, сломались и стали давать их «на вынос». Под гарантии на уровне страшных клятв.
Тетради – практически насквозь – прочитал Морозов, потом Фурман, потом в них углубился приходящий из армии в увольнительную (иногда он ночевал у Фурмана, а Фурман жил по соседству) Валя Юмашев, потом Ира Горбачева. Потом еще кто-то…
Образовался довольно внушительный круг новых читателей. Все они выражали полный восторг и хотели «поговорить с дядей Левой». Поневоле в чтение тетрадей втянулся и я.
Эти тетради (машинопись, четвертый или пятый экземпляр, но различить можно, корешок на клею, серый твердый коленкор переплета, вклеенные отпечатки фотографий, каждая примерно сто – сто пятьдесят страниц, всего их было четырнадцать штук) стали для нашего круга на определенном этапе обязательным чтением.
Потом это постепенно забылось, но вспоминая то время, я пытаюсь реконструировать это наше первое восприятие – и примерно понимаю, что именно тогда случилось.
…Шел конец семидесятых годов.
Милое, расхлябанное, гнилое и жутко неуютное брежневское время. Мы воспринимали его скорее тактильно, как шершавую поверхность холодного кирпича, или обонянием – как запах опилок на полу или мокрой половой тряпки в магазине (хотя магазин с едой по идее должен был пахнуть едой), как кислый запах помойки в подъезде, как вонючую от выхлопных газов московскую улицу.
Культура вокруг представляла собой нечто фальшиво-умилительное, слезливое, построенное на экзальтированной любви ко всему человечеству, с обязательными, как в церкви, когда священник читает быстро-быстро вслух святцы, упоминаниями того и этого (войны, революции, Ленина, коммунизма, ну в общем что-то скороговоркой упоминать было обязательно нужно – причем всем нужно: и любимому Окуджаве, и Вознесенскому и Евтушенко, ну и так далее).
Корпус подпольных книг, «маст рид», который в 1980-е уже более-менее сложился как катакомбная библия, нами, вчерашними школьниками, еще не был прочитан. Говоря другими словами, мы еще ничего не знали. Каждый знал что-то отдельное, свое, в общую картину оно пока не складывалось.
Благодаря Асе и благодаря тому, что у Владимира Абрамовича многое было дома – я прочел «В круге первом» Солженицына (это была, кстати, чужая книжка, и ее нужно было прочесть то ли за одну ночь, то ли за две) и слепую, на фотоотпечатках, «Технологию власти» Авторханова.
Например, «Архипелаг ГУЛАГ» или «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург еще не имели такого широкого хождения. За них, кстати, реально сажали, люди, отдавая почитать такую книжку кому-то другому, могли схлопотать срок за распространение.
«Доктор Живаго» Пастернака, «Собачье сердце» или «Роковые яйца» Булгакова – даже это был по тем временам невероятно крутой самиздат.
Но из всех этих разрозненных книг, как я уже сказал, совершенно не складывалась общая картина. Да и могла ли она сложиться? Была ли она вообще?
* * *
Конечно же, нет.
В этом смысле впечатление от тетрадей было поразительным. Асин дед Александр Иванов («Шура Иванов» – так его звали в семье) погиб на фронте в первые месяцы войны. Он пошел в московское ополчение, он был политруком, партийцем, до войны работал на «Мосфильме», сначала был директором четвертого объединения, потом создавал «актерский отдел».
…Дядя Лева попытался реконструировать всю его жизнь.
Книга (итоговые полторы или две тысячи страниц, никто никогда не мог этого подсчитать) была в основном построена на документах: документах бытовых (дневники, письма, записки, даже счета и квитанции, записные книжки), документах партийных, документах служебных, она давала нам, подросткам семидесятых годов, фантастически полное представление о довоенном мире советского человека, как и вообще о советском мире. Это была безжалостная, разящая наотмашь полнота. Мы увидели то, что стояло за этим слюнявым, отлакированным, мутным фасадом советской жизни семидесятых – то есть что было в ее основании, в ее истоке, увидели прямо и непосредственно.
Мы не могли от этого оторваться.
* * *
Документов было так много, к тому же практически ни в одном случае нельзя было найти в них «швы», то есть попытку сократить, обузить, сжать этот материал, что казалось, это невозможно переплыть, осилить. Однако секрет тетрадей состоял в том, что они захватывали тебя целиком. Ты не мог оторваться от этой подлинности, этого языка, этого стиля. Этого океана подробностей. Ты сам отчасти становился этим океаном, вернее сливался с ним.
Перед самой войной, в сороковом году, на «Мосфильме» случился скандал. Какой-то фильм обругали в газете «Правда». Состоялось партсобрание.
Аннинский описывал его так.
Среди фильмов, которые в то лето находились в производстве, был «Закон жизни». Прямо сказать, не самая главная картина студии, – главными были пудовкинский «Суворов», да еще, пожалуй, «Первая Конная» – фильмы оборонного звучания. Но расцветшей советской кинематографии нужны все жанры: и юдинские «Сердца четырех», демонстрировавшие жизнерадостность советских людей, и пырьевские «Свинарка и пастух», демонстрировавшие то же самое, и даже «первая советская киносказка» «Волшебное зерно», – ее сосед снимал, Фирсов, – демонстрирующая счастливое детство поколения, которому суждено завершить великое переустройство мира. В этом ряду фильм «Закон жизни», поставленный по сценарию Авдеенко Столпером и Борисом Ивановым, был рассчитан на успех по части
