Неприкаянные - Тулепберген Каипбергенов

Да, игра затянулась, и надо было кончать ее. Айдос хлопнул в ладоши.

Трое джигитов вскочили в седла, поскакали к играющим, заорали что было сил:

— Бросьте кокмар! Бросьте кокмар!

Распалось кольцо всадников, осадили игроки разгоряченных коней. «Козла», однако, не бросили. «Козел», истерзанный, разодранный, оставался в руках все у того же лихого джигита Юсупджана. Неведомо, на чем держались его ноги и хвост. Иначе и не могло быть, слишком долго тянулась игра.

Глашатаи окружили Юсупджана и направились к помосту.

Так, с истерзанным «козлом» на стремени, Юсупджан предстал перед старшим бием. Прискакали и остальные участники козлодрания. Те, кто держал кокмар несколько раз за время игры, протиснулись вперед к помосту. Они кричали, что победителя нет и что каждый владел кокмаром. «Продлите игру, — говорили они, — и Юсупджан потеряет шкуру». Протис нулся к помосту и Бегис. Он не кричал, но всем своим видом показывал, что тоже имеет право на награду, поскольку трижды вырывал «козла». Зло, требовательно смотрел Бегис на брата, будто говорил: «Отдай мне награду! Не гневи близкого. Не превращай меня в вечного врага твоего!»

Встретил взгляд Айдос. Ожег он его. Понял: уже враг ему Бегис — и враг вечный. И прольет кровь Айдоса. Ударит, глядя в лицо, не в спину.

— Победил умный джигит Юсупджан, — сказал громко Айдос. — В его руках кокмар был дольше, чем в руках других джигитов. Играл не один, соединил свои силы и свою ловкость с силой и ловкостью товарищей. В единении и победа! Слава Юсупджану!

Зашумели недовольно старейшины: не понравилось им решение Айдоса. Награда за дружбу! Так не бывает на козлодрании. Награждается доблесть одного. Самого ловкого, самого быстрого называют победителем.

Один из старейшин сказал:

— Айдос-бий, ты поступаешь не так, как принято в степи. Народ не поймет тебя.

— Разве желание объединить людей чуждо степнякам? — спросил Айдос.

— Не чуждо, но в игре поощряется соперничество, а не дружба. Отмени свое решение, Айдос-бий!

— Нет! Победа присуждается объединившим силы. Пусть люди подумают об этом.

Всадники стали слезать с коней, отводить их к коновязи. Бегис не покидал седла. Он молчаливо смотрел на брата. Злой огонь, как прежде, горел в его глазах. «Теперь мы враги навечно! — говорил Бегис. — Я проклинаю тебя! Хочу смерти твоей!»

Айдос услышал это молчаливое проклятие. Сердце его похолодело. Оно могло остановиться: брат проклял брата. Что страшнее для человека? Только смерть. Но и ее нарекал брату Бегис.

— Обратимся к всевышнему! — сказал Айдос. — Подошло время вечерней молитвы.

Теперь-то Бегис должен был сойти с коня, но не сошел. Повернул его и погнал в степь, вслед уходящему солнцу. Безумие или страх перед богом заставили его податься прочь от Айдоса.

Костры разгорались. Яркое пламя поднималось к вечернему небу и будто бы лизало его своим розовым языком.

Самый большой и самый яркий костер пылал на вершине холма. Он освещал широкую лужайку, покрытую густой весенней травой. Трава была тем ковром, на котором расселись гости после вечерней молитвы. Здесь им подадут угощение, здесь усладят слух легендами сказители. С кобызами, дутарами в руках поэты расположились у самого огня, ожидая начала состязания.

Сказочным казался холм, освещенный кострами. Словно огромный факел горел он в ночной степи, бросал причудливые тени на склон, на долину. Такой, должно быть, представала путникам степь в далекие времена, когда пировали предки и на священном холме жгли жертвенные костры. Герои дастанов начинали отсюда походы против врага, сюда возвращались после победы. Здесь, на вершине, пели девушки величальную смелым богатырям, сказители складывали дастаны о их верности и бесстрашии.

Далекое прошлое напоминал нынче праздник на высоком холме. Гудела вершина сотнями голосов, светился огонь, озаряя высокое небо. Пел кобыз, звенела домбра.

Царствовал на холме Айдос. Красный, ярче пламени костров, ханский халат его пылал, словно был соткан из живых лепестков майского тюльпана. Золотой воротник вспыхивал в отблесках огня. Могучий, красивый, молодой — что степняку пятьдесят лет! — Айдос привлекал к себе взоры всех: и тех, кто восхищался им, и тех, кто ненавидел его. Восхищались гости, ненавидели соплеменники, хозяева аула.

— Отцы, братья, сыновья! — сказал старший бий, успокаивая своим душевным словом степняков. — На этом холме родился человек. Он пришел в мир наш, и мы счастливы, что семья каракалпаков увеличилась. Может быть, ему уготована судьба великого степняка, который сотворит дело, завещанное нам предками. Объединит нас, построит город каракалпаков, созовет со всех земель наших соплеменников, поставит им юрты на этой доброй земле. Пусть всевышний даст ему силу богатыря, разум мудреца, долголетие чинары.

Сельчане вокруг костра закричали:

— Сто лет Ерназару! Тысячу лет Ерназару!

— Да, тысячу лет человеку, творящему великое дело, — повторил Айдос.

Лицо Мыржыка, что сидел рядом со сказителями, засветилось радостью. Хотели люди счастья его сыну. И брат, должно быть, хотел этого. Начал здравицу-то Айдос, подтолкнул гостей, бросил в праздничный костер охапку сухого янтака. Разгорелось пламя.

Бросил в праздничный костер янтака Айдос, верно. Однако он не был бы Айдосом, если бы не добавил в огонь и второй охапки, не для прославления младенца Ерназара предназначенной.

Айдос сказал:

Город каракалпаков — вот с чего начнется слава Ерназара и выполнение заветов предков. Пока будет расти сын Мыржыка, пусть растут и стены города.

Орынбай, этот переменчивый мангит, не замедлил бросить в старшего бия кусок сухого кизяка:

— О себе думаешь, Айдос.

— Нет, я думаю о вас, бии, о детях и внуках ваших. О тех думаю, чьи отцы век назад, в годину белых пяток, когда джунгары согнали народы с родных мест, ушли в страну афганов или в Китай. Если захотят люди эти присоединиться к братьям своим, где они их найдут, где обретут родину?

— Каракалпакское ханство, что ли? — спросил, гнусавя, Кабул. Не спросил — ужалил. Знал, что ханство — мечта Айдоса. В нее и впустил яд.

— Называй, как умеешь. Лучше назвать родиной, землей каракалпаков, — ответил Айдос. — А земля лежит вокруг города. Город вроде шапки нашей — кураша. Без кураша каракалпак — не каракалпак. Я думаю, и гостям, откуда бы ни прибыли, приятней остановиться не в степи, а за стенами города. Расстелить коврик для молитвы не у куста джангиля, а у алтаря мечети. Встретить Ерназара, первенца Мыржыка, не на перекрестке дорог, а на пороге дома. Пусть же растет город каракалпаков вместе с Ерназаром.

— Сто лет Ерназару! — снова крикнули гости. Тысячу лет Ерназару!

Путаться стали мысли Мыржыка. Говорил ли старший бий то, что следует говорить на празднике? Вроде славил сына его — и в то же время себя славил, дело свое. Люди кричали: «Сто лет Ерназару!», а выходило — тысячу лет городу каракалпаков, ханству каракалпакскому! «Зря избрали Айдоса главным на празднике», — подумал Мыржык. Устроил той Туремурат-суфи, а хозяйничал старший бий. Поворачивал степняков не в сторону кунградского ханства, а в сторону каракалпакского ханства. Город суфи заменил степным городом. Это он только называет его домом Ерназара. Дом-то будет Айдоса.

Словами о ханстве каракалпакском Айдос не насытился. Мало ему оказалось ханства. Заговорил о доброте людской. Хитро заговорил:

— Дом Ерназара будет гостеприимным домом. Слышали, дорогие, как утром плакал первенец. Плакал громко, потому что медленно съезжались мы на его праздник. Торопил гостей Ерназар. А когда начался той, замолчал. Мы спросили у отца малыша, славного степняка Мыржыка: что успокоило его сына? Он сказал: подарки гостей. Каждый из нас подарил первенцу люльку. Казахи — казахскую, туркмены — туркменскую, каракалпаки — каракалпакскую, узбеки — узбекскую, русские — русскую. Какая же из них пришлась по душе Ерназару? «Все», — ответил славный степняк Мыржык. Мать Ерназара, дочь мудрого Есен-гельды, уважая гостей, дала возможность сыну своему подремать в каждой люльке. Вроде в наших руках спал малыш. В родных, добрых руках.

Не сразу уловили степняки, куда ведет их своими речами гладкими Айдос. Хороши были слова. Суть, однако, оказалась колючей. Звал-то старший бий опять в каракалпакское ханство. И было это ханство по желанию Айдоса раем для людей.

— Пусть останутся наши руки добрыми, пока растет Ерназар. В добрых руках он и сам станет добрым. Праздник в честь него назовем Днем взаимного уважения. День станет неделей, неделя месяцем, месяц годом. Покой воцарится в нашей многострадальной степи.

Такими словами закончил свою речь Айдос. Удивил ими так, что онемели все, кто сидел вокруг костра. Дурманом вроде опоил их старший бий. Что наплел? Покой в степи. Вечный покой. И это тогда, когда ножи у всех наточены, копья заострены, арканы сплетены и руки чешутся — подраться бы! Разорить соседа, угнать у него скот, как угнал у того же Айдоса разбойный Орынбай, спалить чужой аул. Род против рода борется с давних пор. Так предопределено с давних времен. Так предопределено судьбой, так завещано предками. А Айдос хочет покоя, устанавливает День взаимного уважения.