Гибрид: Для чтения вслух - Игорь Беляев

— Очень правильно сказали, — подхватилась тетя Маша.

«…А как насчет класыки?» — спрашивает вдруг товарищ Сталин. «Классика сейчас не в моде», — говорю я. «…Напрасно. Класыка всыгда в моде. Сейчас народу очен нужен Шейкспир. Передайте таварищам. Особенно комэдии. Если народ будет смеяться, мы скарее победим этого Гитлэра… У Гитлэра, по-моему, плохо с юмором. Совсэм плохо. Иначе бы он нэ сделал такой глупости и нэ пошел би на Россию. Тоже мне, Наполеон хренов! Я посовэтовал товарищу Ефимову нарысовать карикатуру, па басне Крылова „Слон и моська“. Пасмотрым, как у него палучится…»

Дядя Митя не только выговаривал слова товарища Сталина, но и делал паузы. Как будто бы он не только слышал, как говорил наш Вождь и Учитель, но и видел, как он говорил.

«…А что ви сами сэйчас пишете?» — «Я пишу пьесу на библейский сюжет: „Предатель“. Тема революционная. Иуда — как положительный герой». — «…Вот это нэ совсем вэрно. Даже совсем нэвэрно. Предатель ныкогда, ны при каких обстоятельствах нэ может бить палажительным героем. У Христа била вэликая идея. Всё испахабили церковники. Они пошли по стопам Иуды, и Христа потэряли. Я вам советую: Быблия может подождать. Ныкуда она нэ денется. А сейчас напишите лучше какую-нибудь веселую мюзикальную камедию. Народ очень любит камедии. Плохо, когда народ пэрэстает смеяться. Помните знаменитый анэкдот про испанцев и Наполеона? До свидания, дарагой. Работайте. Мы вам мешать нэ будем…» — и выключился. Представляете, я даже не успел сказать спасибо.

Тут все стали говорить разом. Дядя Митя выпил второй стакан водки и скоро захрапел. А дядя Павлуша сказал, что этот разговор тут же необходимо непременно напечатать в газете.

— Если бы Он хотел напечатать, он бы это сказал. Он хотел, чтобы никто не знал про этот разговор.

— Но ведь Он сказал про классику! И передайте товарищам…

Тетя Маша всегда мечтала сыграть про «Ромео и Джульетту». Но во время войны Репертком ни за что не разрешил бы Павлуше это поставить! А теперь, значит — можно!

— По крайней мере, теперь никто не посмеет снять «Хозяйку гостиницы»! — заключила она. И оказалась права.

Теперь классиков на афишах стали писать большими буквами.

А про испанцев был, оказывается, такой анекдот: «Наполеон завоевал испанцев и обложил их огромной данью. Приходит письмо: испанцы ругаются. „Ругаются? — говорит Наполеон. — Удвоить контрибуцию“. Приходит вторая депеша: испанцы — плачут! Наполеон говорит — утроить контрибуцию. Приходит третья депеша: испанцы смеются! „Все, — сказал Наполеон, — теперь хватит. Значит, мы перегнули палку“».

«Ну и что здесь смешного?» — думаю я. Взрослые иногда смеются неизвестно по какой причине.

Больше про Иуду мне дядя Митя ничего не рассказывал. «Вертушку» смотала через два дня та же молчаливая команда.

А скоро и сам дядя Митя испарился. Говорят, его вызвали в Москву и он опять пишет фельетоны для «Правды». Но пока их никто не читал.

Возвращение

Уже прошел сорок второй год. И даже половина сорок третьего. Война потихоньку катилась на запад, и мы наверняка скоро будем праздновать нашу победу в Берлине. Правда, пока даже товарищ Сталин точно не знал, сколько осталось дней до полной победы над фашистским ублюдком и когда мы будем пить пиво в его зверином логове.

После окончания четвертого класса наши родители скинулись и подарили Таисии набор: золотую ручку и золотой карандаш. Где уж раздобыла такую драгоценность бабушка Адельсидоровна, большой секрет.

Во всяком случае, наша училка даже расплакалась от неожиданности. И долго говорила, какие мы все замечательные дети и как хорошо мы научились писать диктанты.

Я боюсь, что она сильно преувеличивала на радостях. Без ошибок писала только «Лук-с-яйцами».

Папа мотался с бригадами артистов по всем фронтам и обещал как-нибудь добраться до Чкалова и увезти нас домой.

От Ани пришло еще письмо, и мы узнали, что Москву уже перестали бомбить, хотя эвакуированных еще не пускают без пропуска. От Шурки с фронта — никаких известий.

Тетя Надя страшно переживает и надеется, что он, может быть, попал в плен и остался живой. А сундук после дяди-Жоржиного погрома удалось починить. Бабушка взяла старую гимнастерку у военврача тети Капы и перешила ее для меня. Теперь она мерекует над моими галифе, а знакомый сапожник обещал при случае сшить сапоги — ведь голенища сохранились в сундуке еще с дореволюции. Так что у меня были все резоны скорей возвращаться в Москву.

Мама написала папе, что «загорать в Чкалове в гостях у тети Маши» больше нет сил и пускай он подумает о нашем возвращении.

И что вы думаете? Папа написал, что скоро за нами приедет, потому что тоже соскучился.

Однажды мы получили телеграмму, что он уже едет. Но забыл написать, каким поездом.

Оказывается, он ехал не на поезде, а на своем вагоне, в котором возил по фронтам артистов.

Еще за день мама сама сходила на базар и обменяла свои золотые часы с браслетом, которые ей подарила бабушка за окончание консерватории, на три килограмма русского масла. Чтобы было чем жить в Москве первое время!

А часы эти мама все равно никогда не носила, потому что боялась их потерять. Все-таки это была самая большая ценность в нашей семье.

На вокзал меня не взяли почему-то. И я увидел отца только уже дома. Он ввалился с какими-то авоськами и пакетами. Бросил всё на пол и подхватил меня на руки. И зацеловал насмерть.

— Сынище-парнище! Сынище-парнище…

Только это он и выдохнул. А я обхватил его большую голову обеими руками, как тогда на Красной площади, и зажмурился.

Я не плакал ничуточки. Плакала только Адельсидоровна. И все смеялись. Отец был в обыкновенном костюме, а мне так хотелось, чтобы он был в военной форме.

Ведь когда он ездит на фронт со своими артистами, он наверняка одевается по-военному? Впрочем, для меня это сейчас значения не имело.

Целый день мы сидели за столом, пили и ели всякую вкуснятину, которую привез с собой отец.

Папа говорил, какой потрясающий человек — генерал Рокоссовский и как он замечательно принимает всех артистов. А про Жукова папа ничего не говорил. Да мы и не спрашивали. Оказывается, у него свой вагон и он ездит теперь по разным городам и собирает артистов на фронт. А нас он решил попутно забросить домой, в Сокольники.

Почему-то счастливые часы пролетают как сумасшедшие. Даже вспомнить невозможно, что за чем было.

Вечером мама с папой уехали на вокзал ночевать, а меня опять не взяли. Вот тут я расплакался по-настоящему.

— Дурашка какой! Мы же вернемся рано утром. Ты еще спать будешь! — утешала мама.

— А давай, эт-самое, возьмем его с собой, — предложил отец.

— Ну что ты говоришь? Ни в коем случае. Пусть отдохнет и хорошо выспится. Ведь нам завтра надо целый день собираться.

И мама так посмотрела на папу, что тот сразу перестал настаивать. Я понимал, канешно, что первую ночь за два года войны они хотят наговориться одни. Слава Богу, уже не маленький! Но расстаться с папой хотя бы на ночь, мне было до чертиков обидно.

Я даже забыл, как еще недавно мечтал, чтобы отец перестал возить своих народных артистов и пошел воевать, как все.

— Ура-а-а! Смерть фашистским гадам! За Сталина вперед!..

Я ведь хотел, чтобы ему дали орден. Ведь еврей с орденом — это уже не еврей! Как говорили в нашем доме.

Я сам явно не успеваю получить даже медаль за войну. Если папа приехал за нами и отвозит в Москву, значит, она скоро кончится.

По радио, «в последних известиях» хрипели: «…наши войска освободили от немецко-фашистских захватчиков населенных пунктов…»

Ты смотри! А я и не знал, что мы сдали немцам столько «населенных пунктов»!

По дороге домой

Поезда ходят не по расписанию, а по «блату». Хотя у папы есть распоряжение самого наркома путей сообщения — прицеплять наш вагон без всякой очереди, — я сам видел, очень красивая бумага. Вот с такой с печатью!

— Это еще ни хрена не значит, — как выразился мой папа, — бумага, эт-самое, может подействовать, а можно на нее и наплевать с высокой горы. Все зависит только от начальника станции. А к начальнику, эт-самое, нужен особый подход…

Папа пошел с «подходом». Он набрал целый пакет водки, американских свинячьих консервов и отправился на вокзал.

Начальником станции оказался «хороший мужик и свой в доску», который все сделал лучшим образом. Вечером ожидается пассажирский поезд, к которому нас прицепят теперь без всяких разговоров.

Я пошел прощаться во двор с ребятами. Мама дала мне конфет, целый пакет, из тех, что привез папа от Рокоссовского. Ленке я решил подарить свой мячик, а Котику — марки. Но Котика нигде не было. Он не любил прощаться и куда-то умотал. Так что этот альбом возвращался со мной в Москву. И я подумал, что это хороший знак.