Концлагерь - Томас Диш

— Но… не могу же я… не могу…

— Вы должны. Должны! Должны!!! Если не сами, тогда прикажите кому-нибудь из охранников. Спросите, не вызовется ли кто сам.

Уверен, один из них только рад будет вам помочь.

Трудяга был тут как тут.

— Я, сэр?

— Шаг назад! — прикрикнул Хааст, с былым металлом в голосе.

Потом, помягче, Скиллимэну:

— Не могу же я позволить охране… э-э…

— Тогда воспользуйтесь своим служебным пистолетом. Если вы этого не сделаете, и сию же минуту, у вас никогда не будет гарантии, что вы уже не угодили в расставленную им сеть. Вы создали это чудовище Франкенштейна, вы же должны с ним покончить.

— Сам… не могу. Слишком мы… часто… и… а вы? Сможете? Если дать вам пистолет?

— Дайте! Сами увидите.

— Сержант, дайте доктору Скиллимэну ваш пистолет.

В повисшей долгой паузе я встал и развернулся — чтобы ощутить на лице полную силу ветра.

— Ну, Саккетти? Ну что? Вам не хотелось бы сказать что-нибудь?

Оставить пару строчек нетленного наследия? Подставить другую щеку? Судя по специфически напруженному голосу, в седле своей воли Скиллимэн держался не гак чтоб очень крепко.

— Только… Спасибо вам Тут так замечательно, наверху. Так невыразимо замечательно. Ветер. И… скажите, пожалуйста… Сейчас ночь?.. Или день?

В ответ молчание, потом выстрел. Еще один. В общей сложности семь. После каждого счастье мое расширялось диаметрально, словно бы скачками.

„Жив! — подумал я. — Живой!“

После седьмого выстрела тишина была самая долгая. Потом Хааст сказал:

— Сейчас ночь.

— Скиллимэн?..

— В белый свет, как в копеечку. По звездам.

— Буквально?

— Да. Метился, кажется, по преимуществу в Пояс Ориона.

— Ничего не понимаю.

— По команде „карты на стол“ какой-то там Луи Саккетти показался мелковатой мишенью для срывания злобы столь всеобъемлющей.

— А последняя пуля? Он покончил?..

— Может, и хотел, но не осмелился. Последний выстрел был за мной.

— Все равно не понимаю.

Баритоном, сиплым от простуды, Хааст прогудел мелодию „Лестницы в рай“.

— Хааст, — произнеся. — Вы… ты?..

— Мордехай Вашингтон, — сказал он и накинул на плечи мне оба сброшенных одеяла. Я задумался.

— Вернемся-ка вниз, нас ждут.

Фрагменты развязки.

Хааст/Мордехай сопроводил меня в комнату, соседнюю с театром, куда пока я выставлял свой Музей Фактов — перенесли и сложили оставшееся от его магнум опуса оборудование. Охранники были заняты не столько мной, сколько Трудягой; Труд, громко сетовал на грубое обращение и упирался.

Оборудование стояло точно так же, как в вечер большого фиаско (как я тогда думал). Меня и Тр. усадили, соответственно, на места Мордехая и Хааста. В голове у меня, слава Богу, был полный туман, и я безропотно позволил пристегнуть себя и обмотать проводами.

На самом-то деле где-нибудь в глубине души я уже догадывался, к чему идет дело, — так что за случившееся мне винить некого, кроме себя самого. Помнится, когда щелкнул рубильник, я на какую-то долю секунды отключился. Открыв глаза, я увидел…

Уже чудо — увидел!

…собственное тело, старый больной полумертвый мешок с костями. Мешок шевельнулся; открыл глаза — и не увидел ничего; руки мешка ощупали его лицо; лицо исказилось в крике.

Я опустил взгляд на свое тело и чуть в обморок не упал — на этот раз от восторга. Впрочем, имею ли я право называть его своим? Или оно еще по большей части Трудяги?

Продолжение фрагментов развязки.

Мордехай объяснил, как в первые лагерные месяцы они разработали условный язык, чтобы, не вызывая подозрений, тайно сообщаться между собой. Вся „алхимическая“ лабуда — это был шифр, тайный код посложнее египетских иероглифов и усложненный вдобавок апериодичными полетами свободной фантазии — в качестве своего рода помех, чтоб аэнбэшные компьютеры совсем уж безнадежно завязли. После того как появился язык, были предприняты самые разнообразные изыскания, но наиболее многообещающим оказалось направление, упоминавшееся-таки по ходу нашего с Щипанским и компанией мозгового штурма, — механическое копирование и хранение волн мозга, вроде того, чем занимался в Кембридже Фроули. Мы споткнулись на проблеме, каким образом изымать волновой пакет из хранения. Единственным подходящим вместилищем представлялось другое человеческое тело.

Мордехай сотоварищи пришли к тому же выводу и двинулись дальше: любое устройство, какое они разработают, должно осуществить и запись, и воспроизведение за один прогон. То есть речь должна идти об обмене разумов. То, что они сумели такой прибор сделать, не имея в данной области фактически никакого опыта и всю дорогу прикидываясь, будто готовят „магнум опус“, что сумели собрать прибор так, дабы сбить с толку профессиональных электронщиков, призванных засвидетельствовать его „благонадежность“, что первое же испытание прошло успешно — с более впечатляющим доказательством мощи паллидина мне сталкиваться не приходилось.

(Задним числом — маленькая хохмочка. Блок-схему центрального узла установки я видел в бумажном развале у М, на столе — по принципу Эдгара По, на самом, можно сказать, видном месте. Это был рисунок, который я обнаружил в „Расходной книге“ Джорджа Вагнера — с „королем“ и многоголовым вьюнком).

Окончание фрагментов развязки.

Удачно вышло, что разум Хааста, оказавшись в источенном болезнью теле Мордехая, запаниковал настолько капитально, что тут же выдал эмболию. Мордехай утверждает, что доканало того осознание благоприобретенной чернокожести.

Подумать только, Ха-Ха уже почти полгода на свете нет, а я всю дорогу преспокойно общался и думал, что с ним! Перечитывая дневник, вижу, что многие перемены, которые я наблюдал в Хаасте, можно расценивать как косвенные улики — но в целом разыграно лицедейство было отменно.

Но зачем вообще лицедейство? Мордехай разъяснил, что переворот должен был происходить постепенно; что в полной мере осуществлять полномочия Хааста он мог, только если и вести себя будет неотличимо от Хааста. Стал тюремщиком, а все равно заключенный!

Постепенно прибором воспользовались остальные (Епископ, Сандеманн и т. д.), инфильтрируя лагерные структуры — кто медперсонал, кто охрану. И подумать только; личным примером „недеяния“ ваш покорный слуга, сам того не ведая, убедил троих заключенных, в том числе Барри Мида, отказаться от воскрешения! Они предпочли лучше умереть своей смертью, чем обречь на нее кого-то другого.»

Именно чего-нибудь в подобном духе Мордехай с моей стороны и опасался, поэтому держал все в тайне до самого конца — пока я необратимо не переселюсь в тело моей жертвы. Стал бы я настаивать на мученической кончине? Что-то не верится — я сейчас буквально влюблен в мое новое тело, в жизнь и здоровье. А может, и стал бы!