Мир неземной - Яа Гьяси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На следующий день мы с тетей Джойс поехали на автобусе в Котоку. Несколько мужчин подошли спросить, не отнести ли за меня мои чемоданы. Тетя Джойс упрекнула их:
– Оставьте нас в покое. Разве вы не видите, мы не хотим, чтобы нас отвлекали?
Когда они ушли, она подхватила меня на руки и стала качать вверх-вниз, словно взвешивая. Затем опустила меня и удовлетворенно улыбнулась. Ее улыбка была сияющей, уверенной и гордой. Тетя так сильно отличалась от моей матери, но в тот момент, когда ее руки меня обнимали, держали, как редко позволяла себе моя собственная мать, ярко улыбалась, когда мама улыбалась редко, я знала, что женщина, с которой я провела лето, – это отражение той, кем могла бы стать моя мама. Она тоже заслуживала быть такой счастливой, такой непринужденной.
– Ты замечательный ребенок, – сказала тетя Джойс. – Продолжай молиться за свою мать и заставь всех нас гордиться тобой.
Всего несколько недель назад я даже не знала о существовании тети, и вот она гордилась мной.
Я села в самолет и проспала большую часть своего первого полета, а затем в полусне перебралась в Нью-Йорк, затем в Атланту. Мать встретила меня в Хантсвилле. Она подарила мне улыбку, и я с жадностью ее приняла. Я хотела все, что она была готова мне дать.
Глава 45
Когда миссис Палмер, женщина, за которой моя мать много лет ухаживала, умерла после продолжительной болезни, я училась в пятом классе. Ей было девяносто пять лет, и я до сих пор помню ее вид в открытом гробу. Сотни глубоких морщин на лице и руках создавали впечатление, будто когда-то бесчисленные реки текли от ее лба до кончиков пальцев ног. Но вода высохла, оставив только эти пустые бассейны и русла, ручейки, истощившие свои реки. Я наблюдала, как моя мать выражает свое почтение семье миссис Палмер, группе людей, которые совсем не походили на злобную семью Томасов. Они крепко обняли мою мать, как будто ровню, и я впервые поняла, что для них она и была такой.
Кто же моя мама, гадала я, пока дети и внуки миссис Палмер ее обнимали. Моя мать, которая никогда не обнимала нас, даже когда мы были маленькими и приходили к ней со своими ссадинами и синяками, принимала прикосновения этих незнакомцев, которые, конечно, не были для нее чужими. Она провела с миссис Палмер больше дней, чем с нами. И поэтому я, возможно, впервые осознала, что моя мать – не моя.
~
Обычно я просыпалась, складывала постельное белье на диване и заглядывала проведать маму, прежде чем бежать в лабораторию. Я перестала ее беспокоить, готовить еду, которая может ей понравиться, поднимать шум. Но однажды я просунула голову в комнату и увидела, как мама натягивает штаны.
– Ма?
– Ты сказала, что покажешь мне свою лабораторию, – заявила она, как если бы мы жили в мире логики, где время движется упорядоченно и прямолинейно, а не здесь, в зигзагообразном перевернутом мире.
Я предложила маме пойти со мной в лабораторию за полторы недели до этого, но мне ответили «может быть», после чего последовали одиннадцать дней полной тишины; почему сейчас?
Я решила жить в ее мире.
Хотя день был пасмурным, мама продолжала щуриться и закрывать глаза, пока мы ехали в кампус. Я сделала себе мысленную заметку, что нужно чаще открывать жалюзи в спальне, даже если мама будет возражать, добавив пункт «недостаточно витамина D» к моему растущему списку забот. Лаборатория была пуста, и я почувствовала угрызения совести за радость, что мне не придется объяснять своим коллегам поведение моей матери, ее слегка взлохмаченный вид, медленное шарканье. Кроме Кэтрин и Хана, никто даже не знал, что она живет у меня, не говоря уже о том, что мама почти не вставала с кровати в течение нескольких недель. Я знала, что мое нежелание говорить им кроется глубже, чем моя естественная склонность к замалчиванию, глубже, чем типичное смущение, возникающее при представлении членов семьи друзьям. Дело в том, что я работала в лаборатории, полной людей, которые увидели бы мою мать, увидели ее болезнь и поняли то, чего не могла понять широкая публика. Я не хотела, чтобы коллеги смотрели на нее и видели проблему, которую нужно решить. Я хотела, чтобы она предстала в лучшем виде, но это означало, что я делала то, что делали все остальные, – пыталась приукрасить депрессию, скрыть ее. Для чего? Для кого?
Если бы я знала, что мама приедет, подгадала бы что-нибудь интересное, например операцию или опыт. Вместо этого я показала ей ныне пустую камеру поведенческого тестирования и нетронутые инструменты.
– А где мыши? – спросила она.
Я достала мышей Хана, их коробка стояла ближе. Грызуны спали и выглядели очень мило.
– Можно подержать одну?
– Они бывают юркими, так что осторожнее, хорошо?
Мама кивнула, я поймала мышь и вручила ей.
Она держала мышь обеими руками, затем провела большим пальцем по голове грызуна, и один глаз открылся и закатился, словно вслед за раздражителем, прежде чем снова закрыться. Мама засмеялась, и мое сердце забилось от этого звука.
– Ты делаешь им больно?
Я никогда полностью не объясняла маме свою работу. Когда бы я ни говорила ей об этом, то использовала лишь научные и технические термины. Я никогда не употребляла слов «зависимость» или «рецидив», я говорила «поиск награды» и «сдержанность». Я не хотела, чтобы она думала о Нана, думала о боли.
– Мы стараемся быть как можно более гуманными и не используем животных, если можем обойтись без них. Но иногда мы доставляем им дискомфорт.
Мать кивнула и осторожно положила мышь обратно в коробку, и мне стало интересно, о чем она думает. В тот день, когда мама пришла домой и обнаружила, что мы с Нана ухаживаем за птенцом, она сказала нам, что малыш не выживет, ведь мы к нему прикоснулись. Мать взяла его в руки, а мы вдвоем умоляли ее не причинять ему вреда. В конце концов она просто пожала плечами, вернула птенца нам и сказала на чви: «Нет такого живого существа на Земле Бога, которое хоть раз не познало бы боль».
~
На заключительном этапе теории Малера о развитии ребенка, основанной на разделении-индивидуации, младенцы начинают осознавать самих себя и тем самым определяют своих матерей как индивидуумов. Моя мать, гуляющая по лаборатории, наблюдающая за вещами, проявляющая нежность к мыши, когда редко проявляла нежность к любому живому существу, находясь в глубине своей депрессии, углубила для меня
