Аэростаты. Первая кровь - Амели Нотомб
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь я невольно начинал думать о Даниель, овдовевшей, как моя мать, и почти в том же возрасте. Но нет, этого параллельного мира не существовало. Никаких тылов, никаких других стран, никаких других городов, а главное, никаких других людей.
Между заложниками завязывались удивительные узы дружбы. Здешние бельгийцы, давно знавшие друг друга, отнюдь не всегда ладили. Понадобились месяцы заточения в холле отеля, чтобы между ними возникла какая-то близость.
Один из нас, обшаривая подвалы, наткнулся на гигантские запасы вермута. Мы бы с удовольствием подняли его на поверхность и поделили, но ни в коем случае нельзя было поить тюремщиков. Разошлась информация: “Если вы совсем пали духом, спускайтесь в такое-то подземелье и наливайте себе”.
Мне тоже очень хотелось выпить. Но, увы, это было слишком опасно. Случись очередная сходка – а она могла начаться в любой момент, – меня бы выдал запах изо рта.
Многим заложникам достало присутствия духа, чтобы захватить с собой карты. Главным их занятием стал вист. Кое-кто из бельгийцев играл без остановки. Те, у кого были книги, давали другим почитать; все жалели, что их так мало.
В начале августа я думал, что еду в Стэнливиль всего на три недели, поэтому взял с собой только два романа: “Король без развлечений” Жионо и “Опасная жалость” Цвейга[28]. Последний стал моей настольной книгой. Я читал и перечитывал его понемногу, экономно. Почему эта история, никак не связанная с моей теперешней жизнью, настолько потрясла меня? Быть может, вот по какой причине.
Президент Гбенье застал меня за чтением.
– Что читаете, господин консул?
Я показал ему обложку.
– “Опасная жалость”. Хорошее название, – сказал Гбенье.
– И правда.
– Не волнуйтесь. Когда придет время, жалости у нас не будет.
Подобные речи не утешали. “Когда придет время”. Может, он думал о том же, что и я? Представляя себе возможную развязку ситуации, я догадывался, что бельгийские власти, видимо, сбросят с парашютом военных. Я и хотел этого, и боялся: случись такое, никакие мои таланты Шехерезады уже не смогут предотвратить бойню. Мятежникам, спрашивавшим меня, я отвечал, что такой вариант даже не рассматривается.
– Бельгийцы всегда отдают предпочтение переговорам, – твердил я.
– Как вы?
– Да. Я типичный представитель.
– Тем не менее ваше правительство отмалчивается.
– Я ничего не знаю, у меня нет связи с министерством. Но не забывайте, что я как дипломат представляю мое правительство.
– Тогда признайте наше государство.
– Я только это и делаю. К сожалению, моего слова недостаточно.
– Именно поэтому мы и держим вас в заложниках.
– Именно поэтому не советую вам нас убивать.
И все уходило на новый круг. Я ощущал себя математиком, который в тысячный раз доказывает одну и ту же теорему более или менее изящным способом. Иногда кто-нибудь из мятежников ни с того ни с сего спрашивал:
– А что нам мешает убить вас прямо сейчас?
– Это создаст вашей молодой республике дурной имидж, – отвечал я.
Или:
– Вы потеряете переговорщика, который с удовольствием беседует с вами.
Или:
– Я – ваша живая память. Когда ваше государство будет признано, я смогу рассказать вашу легендарную историю всему миру.
Пока верх держало слово, у меня была надежда выкрутиться. Сколько было случаев, когда какой-нибудь мятежник без предупреждения брал меня на прицел? Тогда меня спасали его сообщники:
– С этим поосторожнее, с ним любит разговаривать президент.
– Думаешь, он сам захочет его убить?
– Не исключено.
Однажды на меня наставил “калашников” двенадцатилетний мальчик, и я преподнес ему тот же довод:
– Тебе нельзя. Президент хочет убить меня сам.
Он опустил автомат, страшно недовольный.
Его завербовали во время долгого похода, как и сотни других детей. Все они были уверены, что пули их не возьмут. Попав в них, они превратятся в капли воды, а сами они – в симба, львов на суахили. Он был таким же голодранцем, как орда Нотомбов в моих детских воспоминаниях. Откуда ни возьмись, выскочила какая-то шайка оборвышей, выхватила у него оружие и устроила гандбольный матч с “калашом” вместо мяча. Радуясь, что избавился от мальчишки, я смотрел, как они играют, и думал о шайке моего детства, воевавшей с голодом, о том дикарском детстве, которое закалило меня и, говорил я себе, давало мне силы сидеть здесь несломленным и живым.
Четыре месяца проволочек. Когда считаешь успехом, если сохранил себе жизнь хотя бы на час. Никогда еще я не получал столь действенных уроков философии. Всех нас учат знаменитому carpe diem[29]. Мы соглашаемся, но никогда не применяем урок на деле.
