Мои девяностые: пестрая книга - Любовь Аркус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Интересно, сколько вещей, которые для 2000-х были так важны, появились между кризисом 1998-го и отставкой Ельцина. Маленький промежуток — полтора года, а за это время появились Земфира, группа «Ленинград», журнал «Афиша», «Наше радио», клуб «Проект О. Г. И.» и вообще формат интеллигентской распивочной с книжным магазином. «Брат 2» в это же время снимается. Это был самый концентрированный момент тех самых надежд на нормальную жизнь, о которых я говорил.
А второй раз они заканчиваются ровно по календарю, когда 31 декабря Борис Николаевич подает в отставку.
ГЛАВНЫЕ УРОКИ
Конец перестройки — это время огромной конкуренции проектов, «как нам обустроить Россию». Солженицын пишет одноименную статью, которая выходит в «Комсомолке» тиражом 20 000 000 экземпляров, экономисты пишут огромные статьи в толстых журналах, политики выступают на Съезде народных депутатов, и у всех есть план. У всех есть свой очень четкий план, как все нужно переделать. Впоследствии выяснилось (и это главное открытие 1990-х), что никто к происходящему не был готов. Что на самом деле плана не было ни у кого. Когда огромная страна развалилась, когда со всех сторон полезли совершенно никем не предвиденные последствия самого разного толка, — это было неожиданно для всех. Первыми проиграли те, кто придумывал проекты. Поначалу начали выигрывать те, кто умел ловить рыбу в мутной воде, но их по большей части смели. Те самые люди со стальными зубами стратегически проиграли тоже.
Что же произошло? Нас уговорили, или мы уговорили себя, что важна только экономика. Она единственно важна, а все остальное как-нибудь подтянется.
И случились две глобальные ошибки.
Первое — никто не думал об институтах. Не было такой темы, что нужно что-то делать с КГБ. Или с тюрьмами — когда людей сегодня в тюрьмах пытают, это, очевидно, последствия того, что тогда про тюрьмы было никому не интересно. Про тюрьмы было неинтересно, про армию было неинтересно, про милицию. И про культуру было исключительно неинтересно. И про русских на территориях бывших республик — было неинтересно! И это тоже оказалось бомбой замедленного действия. Вот мы говорим: «Путин захватил Крым». Ну окей. А чего же он его так захватил легко, и никто не сопротивлялся, а чего же мы тогда не думали, что там живут русские люди по ощущению, по языку, — нам было, прямо скажем, не очень интересно, что они в тот момент чувствуют!
Почему, как мне кажется, между 1990-ми и нынешним временем нет особой разницы. Они не закончились, мы продолжаем жить в этом времени. Именно тогда, в 1990-е, появилась такая парадигма управления, которая заключается в том, что есть некое мудрое начальство, которое лучше всех знает, как надо. И это знание нужно реализовать с минимумом издержек. Все, что мешает этому «эффективному менеджменту», нужно просто сломать об колено. Сначала таким образом сломали Верховный Совет, потом институт президентских выборов, потом выборы вообще. Потому что зачем объяснять что-то людям, как-то сложно лавировать, если можно просто издать указ. Закон о приватизации, как мы знаем сегодня, специально принимали тогда, когда депутаты разъехались на длинные каникулы, чтобы у Верховного Совета не было возможности его оспорить. Так все и делается до сих пор. А кто не согласен и упорствует — тех нужно посадить, лишить всех прав, объявить иноагентами, выдавить из страны, чтоб не путались под ногами и не мешали проводить разумную экономическую, внутреннюю и внешнюю политику.
Вторая и главная ошибка. Вообще главная. Про человека было неинтересно. Про человеческое достоинство. Оно было уничтожено в это время. Не то чтобы оно как-то сильно уважалось при советской власти — опять же, все было по-разному, — но в 1990-е оно было просто уничтожено. Никто не думал о том, как эта шоковая терапия скажется на каком-то базовом ощущении людей от жизни. Никто не думал не то чтобы о психологии, а просто о человеческом достоинстве. О том, что с людьми делает само ощущение потери этого достоинства, к каким это приводит катастрофическим последствиям. Потеря ощущения равновесия, в котором ты можешь существовать и чувствовать себя человеком. Ну так и сейчас никто не думает.
Полина Барскова
поэт, исследователь
*1976
Бумажные черные силуэты, вырезанные из тьмы...
Я выходил на огромное Марсово поле, утопая в сугробах. Было холодно так, что больно дышать, казалось, что ты неведомым путем забрел в заповедник мертвой империи; из-за ночи и стужи ты оказался один в недоброй пустоте. Прошлое, по контрасту с современностью, казалось крайне неправдоподобным. Нити, связывающие эпохи, оборвались.
— Григорий Козинцев, «Глубокий экран».
Девяностые были годами моей юности, а юность — это, как известно, возмездие: оборачиваясь, обращаясь к тому времени, я вижу все в подозрительно театральной подсветке прекрасно-ужасного.
Помню поэтов: на это время пришлась моя дружба с горячим, гудящим Кривулиным, знакомство с легким Драгомощенко, путешествие в Эльсинор (да, тот самый замок Гамлета) с Еленой Шварц, похожей на того самого принца в исполнении, скажем, Сары Бернар. Все эти сюжеты / поэты кажутся мне сейчас сродни бумажным черным силуэтам, именно: все тогда, как видится сейчас, было вырезано из тьмы.
Крупнейшие, хрупкие, странные фигуры той литературы, все они никак не были старцами, но работа по искусству в советском веке, сопротивление этому веку, вернее, нежелание ему всерьез принадлежать и поддаваться, сожрали их: все они исчезли до нелепого рано. Я не могла предполагать тогда, что вижу их на закате.
Большой ленинградский поэтический стиль, большая ленинградская литература завершалась, постепенно сворачивалась, догорала; ее последние строители докуривали свои папироски: я помню, как летела с Шварц в самолете, и она прикуривала следующую сигарету от предыдущей, разглядывая в своем виски сложную геометрию льдышки: никогда никто больше не закурит в самолете, пялясь в иллюминатор тревожно и радостно.
По мерцающему темнотой и редкими бликами, расчерченному тенями городу я бежала, как Акакий Башмачкин, знакомиться (продолжать знакомство) с очередным важным, остроумным, огромным, легкомысленным собеседником, от которого мне надлежало набираться дионисийской мудрости. Двигаться
