Карьера Никодима Дызмы - Тадеуш Доленга-Мостович

Мысли его вращались вокруг того, как безопасней выйти из ложи Троесветной Звезды. После второй, не менее пугающей и изнурительной оргии он окончательно определил свое отношение к роли Великого Тринадцатого.

Благодаря ложе он завязал интимные знакомства с дамами высшего круга; для него открыты двери их домов. Если ему удастся теперь как-нибудь покинуть орден Троесветной Звезды, от этого нисколько не пострадают приобретенные уже связи.

Но как выпутаться? Проще всего спросить совета у Кшепицкого, который всегда найдет выход из любого положения. Но Дызма не решался. Он еще помнил, что смерть грозит всякому, кто разгласит тайны ложи.

После длительных размышлений Дызма решил: не лучше ли сказать этим ошалелым бабам, что сегодня ночью ему явился дьявол и запретил впредь быть этим самым Тринадцатым? Я ему, дескать, не по вкусу, и заявил, что не появится до тех пор, пока в обряде буду участвовать я… Дызма завтра же отправится к графине Конецпольской и скажет ей об этом.

Пусть помучается с ними кто-нибудь другой.

Никодим улыбнулся. Ему вспомнился Вареда.

— Всучу им Вареду! Скажу, что дьявол во что бы тони стало потребовал Вареду.

Игнатий подал ужин и принес вечерние газеты. Дызма с досадой отложил газеты в сторону и принялся за ужин. Зазвонил телефон.

Это был Вареда. Он спросил у Никодима:

— Ну читал?

— Что?

— Как «что»? Прикидываешься простачком! Будто не знаешь!

— Да говори же!

— Об отъезде Терковского?

Дызма так и сел.

— Что… что… что?

— Что он получил новое назначение, сегодня вечером уезжает в Пекин в качестве посла. Ты не читал вечерних газет?

Он говорил еще о чем-то, но Никодим уже не слышал. Бросив трубку, он ринулся в столовую. Развернул газеты.

Действительно, всюду сообщалось, что в связи с правительственной стабилизацией в Китае начальник кабинета премьер-министра, помощник статс-секретаря Ян Терковский назначается послом и полномочным министром при китайском правительстве и сегодня отбывает в Пекин.

Дызма бросил газеты. Сердце стучало в груди, точно молоток.

Он вскочил и заорал:

— Ура! Ура! Ура!

Прибежал изумленный Игнатий и стал у двери.

— Вы звали меня?

— Игнатий! Водки! Это дело надо спрыснуть!

Слуга принес графин и налил рюмку.

— Наливай другую! — крикнул Дызма. — Да сгинут сукины дети!

Дызма выпил одну, другую, третью, четвертую…

Наконец сел.

— Знаешь что, Игнатий?

— Слушаю.

— Кто становится мне поперек дороги, мне, Никодиму Дызме, тому несдобровать. Понимаешь?

Дызма выпил еще и заглянул через открытую дверь в неосвещенный кабинет: из темноты глядели на него фосфорические круглые глаза. Никодим сплюнул и перекрестился.

— Выпьем, Игнатий!

Было уже далеко за полночь, когда, ложась в постель, он сказал лакею:

— Знаешь, Игнатий, эти бабы могут весь мир перевернуть вверх тормашками, с ними заодно нечистая сила…

— Что верно, то верно, — подтвердил Игнатий.

ГЛАВА 16

Во вторник Никодим с Кшепицким посетили адвоката Лицунского, специалиста по бракоразводным процессам, а в среду побывали в последний раз у старшего комиссара Рейха, которому вручили сто тысяч злотых.

В четверг с главного вокзала отходили в противоположных направлениях два поезда. В одном сидел скрюченный, дрожащий старичок. В другом, напутствуемый веселыми пожеланиями друзей, ехал председатель правления государственного хлебного банка.

Строго говоря, старик находился не в одиночестве. Напротив него в купе сидел плечистый господин с красным лицом; правую руку он засунул в карман пальто, в данном случае это было скорее вызвано профессиональной привычкой, чем необходимостью.

Поезд Варшава — Берлин отошел первым. Примерно минут через десять тронулся другой: в направлении Белосток — Гродно.

Последним со ступеньки вагона соскочил Кшепицкий. Он сделал своему начальнику краткий отчет о беседе, которую вел в уголовном розыске с Куницким. Он сообщил, что Куницкий не стал чинить препятствий, что он сломлен и покорился судьбе. Дал даже кое-какие разъяснения насчет коборовских дел, чем значительно облегчил задачу новому управляющему, которым, по воле Никодима Дызмы, стал не кто иной, как все тот же Кшепицкий.

Дызма был доволен.

Уютно устроившись в пустом купе, он принялся размышлять о роли жениха, которую ему предстоит играть.

Вне всяких сомнений, надо теперь отказаться от банка. Для чего теперь ему банк? Колоссальные доходы Коборова, сулившие удобную и спокойную жизнь, возможность жить без постоянного напряжения, без вечной боязни, что ляпнешь что-нибудь несуразное, — все говорило за уход из банка.

Конечно, Никодиму было ясно, что самому ему с Коборовом не справиться.

К счастью, с ним был Кшепицкий, мастер на все руки. Дызма ни одной минуты не сомневался, что в денежных делах нельзя чрезмерно полагаться на секретаря, но, с другой стороны, сомнительно, чтобы тот стал рисковать на таком доходном месте.

За окнами вагона тянулась обширная, покрытая глубоким снегом равнина.

Вспомнился Терковский. Дызма до боли стиснул зубы. Было ясно, что избавлением от Терковского он обязан дамам из ложи. Какими методами они действовали, какие силы были в их распоряжении, этого он не знал, да и не хотел знать. Боялся он теперь их больше, чем вначале, когда его смущало их общение с нечистой силой. Живые опаснее духов. Поэтому Дызма не изменил своего решения поскорее распроститься с ложей, Разумеется, он будет и впредь поддерживать близкие отношения с этими дамами, но лучше посадить на свое место Вареду.

Дызме стало весело, когда он вспомнил озадаченные лица Ляли и Стеллы, узнавших «волю сатаны». Достанется полковнику на орехи…

Слева и справа от поезда высился лес.

Наступил вечер, туманный зимний вечер. Под колесами загромыхали коборовские стрелки. На перроне были только железнодорожник и Нина. Она увидела Дызму в окне, лицо ее осветилось улыбкой.

Здороваясь, она протянула к нему руки, Никодим поставил чемодан в снег.

«Наконец-то, наконец-то!..»

Пройдя через безлюдный вокзал, они сели в автомобиль.

Мотор пробудился от вздрагиваний стартера, колеса заскользили по снегу, машина тронулась…

— Скажи… скажи… Он… он… сразу согласился?

В голосе Нины звучало беспокойство.

Дызма рассмеялся.

— Пришлось.

— Что значит «пришлось»? — боязливо осведомилась Нина.

— Ниночка, — вразумлял ее Никодим, — ты же сама говорила — любовь все побеждает.

Когда проезжали мимо лесопильного завода, там вспыхнули фонари. Несколько человек у дороги сняли шапки.

— Ну и что… что он теперь будет делать?

— Это нас не касается, — пожал плечами Никодим. — Забрал все, что было в банках. Было почти столько, сколько стоит Коборово. С голода не умрет.

— Уехал за границу?

— Да.

— И не вернется?

— Об этом не может быть и речи. Уж я ручаюсь.

Нина задумалась.

— Ты сказал, Нико, что ему пришлось на все согласиться. Не было ли на это каких-нибудь… ну… особых причин?

— Что тебе об этом беспокоиться, Ниночка? Дело улажено — и конец. Что тебе до этого?

— Ведь он был моим мужем…

— А я тебе говорю, что не был.

Она удивилась.

— Как так не был?

Дызма объяснил, как умел, запутанную процедуру аннулирования брака и повторил аргументы адвоката.

— Через два месяца, если не произойдет осложнений, сделаешься панной Понимирской, а через три, если у тебя не прошло желание, станешь моей женой.

Нина молчала.

Это обеспокоило Дызму. Может быть, раздумает?.. Может быть, почувствовав себя свободной, не захочет связываться с ним?

— Отчего ты молчишь, Ниночка, дорогая? — спросил ее Никодим со всей нежностью, на какую только был способен.

— Ах, ничего, ничего, — очнулась Нина. — Я думаю об этой истории. Не надо об этом думать, правда?.. Минуло, прошло… Видно, так суждено…

Она прижалась к нему.

— Такова жизнь, — сказал он с убеждением.

— Я боюсь жизни. Она страшна.

— А я не боюсь.

— Я знаю. Это потому, что ты сильный, очень сильный…

Все окна коборовского дома были ярко освещены. Нина объяснила, что в последнее время велела устраивать такую иллюминацию — боялась темноты.

В вестибюле собрались все слуги. Точно еще известно не было, но, по отрывочным рассказам шофера, вернувшегося из Варшавы без хозяина, они сделали свои выводы, которые только подтверждал небывалый случай поездки хозяйки на станцию. Слуги чувствовали: что-то происходит… Нина называла это интуицией, Никодим — нюхом.

На лице горничной, которой он велел приготовить себе постель в спальне Куницкого, Никодим не заметил и тени удивления.

Нина сетовала, что будет опять одна, когда Дызма уедет в Варшаву.