Пушки выдвигают (Преображение России - 5) - Сергей Сергеев-Ценский

- Я сомневаюсь, чтобы этого хотели бараны, - рискнула не согласиться с художником Надя.

- Сом-не-ваетесь? - протянул притворно-свирепо Сыромолотов. - Скажите, пожалуйста, какая сомнительная! А вы знаете, как кричат болгарские солдаты, когда в атаку бегут со штыками наперевес? Не знаете? То-то и есть... Кричат: "На нож!" - вот как-с! Такую и команду получают перед атакой: "На нож!" Да ведь и у нас говорят сплошь и рядом: "Ну, пошли на ножи!..", "Началась поножовщина!.." Так что же вы сомневаетесь? Даже и Пушкин сказал: "Стадам не нужен дар свободы, их должно резать или стричь..." Вот их и будут резать и, разумеется, стричь, - стричь и резать... Ведь немцы и французы сорок с чем-то лет не воевали, англичане же, если не считать маленьких кровопусканий в Индии, в Африке, - то со времен Наполеона! Шутка ли, целых сто лет терпеть? И теперь они поют на все голоса: "На нож! На но-ож!.." И это называется процесс "обновления жизни", черт бы его драл! Расцвет жизни!

- Обновляться время от времени жизнь все-таки должна же, иначе может она так зацвесть, как вода в стоячем болоте. Но обновление... - начала было Надя.

- Да я ведь не против того, - отходчиво уже отозвался на это Сыромолотов. - Ежели "он, мятежный, ищет бури", то, значит, она ему нужна, но штука вся в том, что мятежный-то в этой буре покончит существование, а бараны останутся, потому что они хоть и блеют: "Под нож хотим", однако за чужие курдюки прятаться любят... Впрочем, черт с ними, и с мятежниками, и с баранами, и с ножами! А что касается вас, Надя, то вы свое отстояли на пять с плюсом. Вот видите, как иногда проявляются у человека способности, о каких ему самому и во сне раньше не снилось: жила-была себе филологичка оказалась она вдруг идеальной натурой, за что художнику остается только отвесить ей нижайший поклон!

- Правда, Алексей Фомич? Я вам помогла все-таки? - ликующе спросила Надя, теперь уже повернув к нему голову.

- Еще бы не помогли! Я вам уж двадцать раз говорил, что не только помогли, а что не будь у меня тут, в мастерской, вас тогда... тогда, ну... тогда... не было бы и картины.

- Вот как я рада! - всплеснула руками Надя, однако добавила: - Хотя все-таки картины же нет пока, а вы говорите: "Не было бы".

- Ну, начинаются придирки к словам!.. Конечно, пока еще нет, но раз я ее вижу уж во всех деталях, это значит, что она уже есть, только еще не вся дописана.

- Это вы о каждой своей картине так говорили? - вдруг спросила Надя.

- То есть? Что именно говорил? - не понял Сыромолотов.

- Да вот, что вам стоит только ее начать, и вам уже кажется, что она готова.

- Кажется? Ничего мне не кажется, а так оно и должно быть со всяким, кто художник, - спокойно ответил Сыромолотов. - Если я не представляю себе всю картину в целом, то как же я могу начать ее писать? Вот я поставил вас в центре создания, - кивнул он на полотно, где углем уже набросаны были все фигуры, - это значит, что я сделал по меньшей мере семьдесят процентов того, что надо, а теперь... теперь мне не хотелось бы только одного: о-поз-дать со своей картиной.

Он посмотрел на Надю очень проникновенно, как будто у нее в глазах желая прочитать, успеет ли он закончить картину до того, как действительно, может быть, начнется что-нибудь такое в мире, что сделает его картину уже ненужной, изжитым вчерашним днем, к которому долго не возвратятся.

- Как именно "опоздать"? - не поняла его Надя.

- А вдруг если даже не завтра, так через две недели война?

- Вот вы о чем! - как-то даже снисходительно к нему, как одержимому какою-то навязчивой идеей, протянула Надя, пожав плечами и махнув рукой. Вы ведь читали же в газетах, что в Петербурге как раз идут теперь рабочие демонстрации?

- Читать-то читал, конечно, да ведь "как раз теперь", как ни стремись к этому, картины все-таки не напишешь, - очень серьезно заметил Сыромолотов.

- А вы сказали, что она уже готова, как же так?

- Противоречия тут нет: готова здесь, - он шлепнул ладонью по своему широкому лбу, - а там, - он кивнул на холст, - там еще работы над нею много... Я ведь не бытовик, не Василий Маковский. "Майское утро", например, каждый год и тридцать один раз в каждом году было и будет майским утром, а это?..

- А это - это каждый год, и каждый месяц, и каждый день, и в каждой стране, где есть заводы и полиция, - может быть! - пылко выкрикнула Надя.

- Гм, гм... Вон вы как... Да, пожалуй, пожалуй, - бормотал не особенно внятно Сыромолотов, явно любуясь ее пылкостью. - Пожалуй, до известной степени вы и правы.

- Не "до известной степени", а вполне права, - поправила его Надя.

- Ну, положим, положим. В большем тонет меньшее - это закон.

- А что вы считаете большим, что - меньшим? - очень заинтересованно спросила Надя.

- Войну я считаю большим, - вот что-с, - серьезно сказал он. - А вам как кажется?

- Мне?.. Позвольте мне над этим подумать...

В первый раз в жизни поставила такой вопрос себе самой Надя, хотя и обратилась с ним к художнику, и ей представилось, что никто никогда такого вопроса не ставил, - по крайней мере, она не встречалась еще нигде с таким вопросом: что более вечно, что более значительно, что вообще больше, как явление, - революция или война?

- Ну что же, думайте... Чаю, может быть, хотите? Без чаю жарко в такую погоду думать, - сказал Сыромолотов без всякого особенного нажима на последние слова, но слова эти подстегнули Надю, и она ответила быстро и несколько даже запальчиво:

- Война что может сделать? Только перекроить границы между государствами, и больше ничего, а революция, если только она удастся, переделать может всю жизнь так, что никаких войн нигде не начнется - вот вам!

- Так что, по-вашему, демонстрация с флагами...

- Гораздо значительнее всяких войн между разными там державами, перебила и закончила Надя.

- Вы, кажется, сказали, Надя, "если удастся"? - спросил Сыромолотов. А где же и когда революции удавались?

- Вот тебе раз, - "где удавались"! - удивилась Надя. - А великую французскую революцию забыли?

- Нет-с, не забыл, а только помню и то, что очень скоро закончилась она Наполеоном и новой империей. А таких революций, чтобы они уничтожили войны хотя бы на двадцать, на десять лет, я что-то не знаю, простите мне мое невежество.

- Таких революций?.. - Надя добросовестно подумала с четверть минуты и сказала: - Я могу справиться дома насчет таких революций, но это совсем не так важно, если даже их и не было: не было, но должно быть, вот и все. Радия тоже не было, пока его не открыли Кюри. Жизнь идет вперед, а не назад.

- Гм, гм... Радикалка же вы, Надя! Можно сказать, просто смотреть приятно, - без малейшей тени насмешки проговорил Сыромолотов. - Выходит, знаете ли, что? Что вы не только помогли зародиться этой картине (он показал на холст), а еще ее и спасаете, - вот что! Я бы ее, может быть, и бросил, но теперь, после такого вашего заступничества за нее, пожалуй, не брошу.

- Только "пожалуй"? - обиженно подхватила Надя.

- Ну, вот тебе на!.. А как же я должен был сказать, по-вашему?

- Вообще и ни за что не бросите, вот как! - решительным тоном отчеканила Надя и поглядела на него так, как будто имела какое-то даже право потребовать, чтобы он не бросал этой картины.

- Да, вот видите, как получилось, - точно не ей даже, а с самим собой говоря, сказал Сыромолотов. - Бывают, значит, возможны иногда такие случаи в жизни, когда ты колеблешься, а тебя непременно желает поддержать ребенок, очень мало понимающий в искусстве, чтобы не сказать - совершенно ничего не понимающий... Значит, я все-таки в чем-то таком не прав, - вот к какому я выводу прихожу... А что касается картины этой, то ее-то уж во всяком случае не брошу.

Это вышло у Нади совершенно непроизвольно, а, может быть, просто потому, что он назвал ее ребенком: она схватила обеими руками его правую руку, приблизила лицо к его лицу и спросила торопливо, совсем по-ребячьи:

- Даете, даете слово, что не бросите?

- Да ведь сказал уже, - притворно хмурясь, ответил Сыромолотов.

- Ну, хорошо, я верю... А когда кончите, мне ее покажете?

- Кому другому, может быть, и не покажу, а вам, Надя, во всяком случае, и притом первой, - серьезно сказал Сыромолотов и так же, как это у него вышло в первый раз, когда она увидела "Майское утро", по-отечески поцеловал ее в лоб.

II

В этот же день вечером, когда стемнело в доме настолько, что нельзя уже было писать красками, Сыромолотов неожиданно, выйдя немного пройтись по своей улице, встретил сына.

На улице было сумеречно, но не настолько, чтобы два человека исключительной телесной мощи - отец и сын, хотя бы и довольно давно не говорившие друг с другом и не писавшие друг другу писем, - могли разойтись, притворясь, что не узнали друг друга.

Прошло уже несколько месяцев, как они не виделись, но, неожиданно столкнувшись почти грудь с грудью, Сыромолотов-отец остановился; Сыромолотов-сын остановился тоже.

Они не поздоровались друг с другом, не подали рук друг другу. Только отец коротко спросил сына:

- Откуда?

- Из Риги, - ответил сын.