Шпион на миллиард долларов. История самой дерзкой операции американских спецслужб в Советском Союзе - Дэвид Хоффман

Среди тех, кто читал в самиздате “Размышления” Сахарова, был и Солженицын, в чьих ярких, пронзительных произведениях описаны темные стороны советского тоталитаризма. Его повесть “Один день Ивана Денисовича”, о жизни человека в лагере, была опубликована во время оттепели, но более поздние сочинения “Раковый корпус” и “В круге первом” были запрещены, и автор становился все более неудобной фигурой для властей. Через неделю после подавления Пражской весны Солженицын и Сахаров впервые встретились. Сахаров вышел из советского истеблишмента, Солженицын никогда не входил в него; ученый в костюме и галстуке и писатель в поношенной простой одежде. Они сидели у общего друга, в комнате с зашторенными окнами, чтобы избежать слежки КГБ. На Солженицына Сахаров произвел “обаятельное впечатление” — “высокий рост, совершенная открытость, светлая, мягкая улыбка, светлый взгляд, тёпло-гортанный голос и значительное грассирование”. Сахарову Солженицын тоже запомнился: “С живыми голубыми глазами и рыжеватой бородой, темпераментной речью (почти скороговоркой) не обычно высокого тембра голоса, контрастировавшей с рассчитанными, точными движениями, — он казался живым комком сконцентрированной и целеустремленной энергии”. Оба они, каждый по-своему блестящий, стали для Толкачева вдохновляющими примерами{251}.

В начале 1970-х правозащитная деятельность вышла для Сахарова на первый план. Он изучал отдельные случаи незаконного преследования и вместе с двумя молодыми физиками создал Комитет прав человека. Он начал расширять личные контакты с людьми с Запада, что привело в бешенство советских чиновников, прежде обращавшихся с Сахаровым сдержанно{252}. В июне 1973 года Сахаров дал интервью Олле Стенхолму, корреспонденту скандинавского радио и телевидения. Его соображения были опубликованы 4 июля в шведской газете. Сахаров уничтожающе критиковал советское государство за его монополию на власть — политическую, экономическую, идеологическую — и особенно за “отсутствие свободы”. Интервью попало на первые полосы газет по всему миру. Партийное государство решило не церемониться. Против Сахарова была открыта затяжная и отвратительная пропагандистская кампания. Сорок академиков подписали письмо, в котором осуждалась деятельность Сахарова, “порочащая честь и достоинство советского ученого”. Солженицын, которому присудили Нобелевскую премию по литературе, но который не имел возможности получить ее лично, советовал Сахарову “притихнуть” на время; режим пошел в наступление на него и на правозащитное движение в целом{253}. Но Сахаров не мог хранить молчание. В КГБ предупредили его, что не следует встречаться с иностранными журналистами, но несколько дней спустя он пригласил иностранных корреспондентов в свою квартиру, где дал пресс-конференцию и говорил о демократизации и правах человека{254}. Между тем на Западе готовилось к изданию солженицынское обличение советских лагерей — “Архипелаг ГУЛаг”. Сахаров и Солженицын раздували пламя, и КГБ в своей кампании начал ставить их имена рядом. Юрий Андропов, председатель КГБ, в сентябре 1973 года рекомендовал подумать о “более радикальных мерах пресечения враждебных выступлений Солженицына и Сахарова”{255}. В январе 1974 года Солженицына арестовали и депортировали из Советского Союза. В 1975 году Сахаров получил Нобелевскую премию мира, но ему запретили выезжать из страны для ее получения.

Эти события произвели на Толкачева сильное и глубокое впечатление. Позднее, когда он вспоминал о своем разочаровании, чтобы объяснить свои действия ЦРУ, он обозначил 1974 и 1975 годы как поворотные. После долгих лет ожидания он решил действовать. “Я могу лишь сказать, что значительную роль в этом сыграли Солженицын и Сахаров, хотя я и не знаком с ними лично и читал лишь те произведения Солженицына, которые публиковались в “Новом мире”, — писал он в ЦРУ.

“Какой-то внутренний червь начал точить меня, — вспоминал он. — Что-то нужно было делать”.

Диссидентские намерения Толкачева сначала имели скромное выражение: он писал короткие протестные листовки. Он рассказал ЦРУ, что какое-то время думал рассылать их по почте. “Но впоследствии, — добавлял он, — обдумав это хорошенько, я понял, что это было бы бесполезным делом. А устанавливать контакт с диссидентскими кругами, у которых есть связи с иностранными журналистами, мне казалось лишенным смысла ввиду характера моей работы”. У него был допуск к гостайне: “При малейшем подозрении меня бы полностью изолировали или, для большей надежности, ликвидировали”.

Толкачев решил, что найдет другие способы навредить системе. В сентябре 1976 года он узнал, что летчик Беленко бежал в Японию на МиГ-25. Когда власти потребовали от “Фазотрона” переделать конструкцию радара для МиГ-25, Толкачева осенило: его самое действенное оружие против Советского Союза не какие-то диссидентские листовки, а то, что лежит у него прямо на столе — совершенно секретные чертежи и доклады, составлявшие гостайну. Он мог серьезно навредить системе, разгласив эту тайну — передав важнейшие планы “главному противнику”, Соединенным Штатам.

Толкачев сообщил ЦРУ, что никогда не думал продавать секреты, например, в Китай. “А что касается Америки, то, может, она очаровала меня или я безумно влюбился в нее? — писал он. — Но я никогда не видел вашу страну собственными глазами, а чтобы любить, не видя ее, мне не хватает ни фантазии, ни романтизма. Однако исходя из некоторых фактов у меня сложилось впечатление, что я предпочел бы жить в Америке. И именно по этой причине я решил предложить вам свое сотрудничество”{256}.

Обычно Толкачев приходил на работу в “Фазотрон” в восемь утра, но многие удачные идеи приходили ему в голову за пределами института. Иногда это бывало дома, иногда в Ленинке, где он часто сидел вечерами. Он набрасывал заметки, потом приносил их на работу и копировал в специальный секретный блокнот, который затем передавал машинисткам.

Его стол в институте находился в большом зале на пятом этаже. Там, кроме него, сидели еще двадцать четыре человека. С высокого потолка свисали флуоресцентные лампы. Прямо перед ним и боком к нему сидели две женщины. На его столе стояли два телефона, один для внутренних звонков (номер 159), другой городской; лежали бумага для заметок, блокнот со списком задач, которые предстояло решить, блокноты для черновиков и справочники по радарам. В одном ящике стола лежали графики работы и копии официальных писем, которые Толкачев отсылал в другие институты. В другом ящике хранились электронные узлы и детали, необходимые для контрольной проверки оборудования, над которым он работал.

Уходить в обеденный перерыв домой, засунув секретные документы во внутренний карман пальто, Толкачеву было легко и приятно. В 1981 году на московских центральных улицах было не много машин. Часто он, выйдя из института, срезал путь, проходя насквозь кварталы многоэтажек с их внутренними дворами и сквериками. Миновав детский сад и игровую площадку, он сворачивал в узкий Новопресненский переулок. Потом шел по тихому Волкову переулку вдоль ограды зоопарка, за которым виднелась его высотка. Чтобы дойти до дома, ему было достаточно двадцати минут. В обеденное время в квартире никого не было. Он доставал фотоаппарат Pentax, прикреплял его к спинке стула, размещал рядом лампу и снимал копии с документов.

В один из таких дней в 1981 году Толкачев повел себя беспечно. Обычно он по окончании работы засовывал камеру и зажим на антресоли, где их не было видно. Но в этот раз в спешке оставил их в ящике стола. Наташа обнаружила их и сразу догадалась, чем занимается Адик. Когда они остались одни, она потребовала объяснений.

Наташу волновал не ущерб, который будет нанесен советскому государству. Она ненавидела систему еще больше Адика. Она боялась за них. Она не хотела, чтобы ее семья пострадала так, как пострадали ее родители. Она не хотела навлекать на семью гнев КГБ.

Толкачев признался ей во всем. Наташа потребовала, чтобы он прекратил этим заниматься, чтобы пожалел семью, и он пообещал ей все бросить. Но свое слово не сдержал{257}.

Глава 14

“Все это опасно”

Дэвид Ролф не встречался с Адольфом Толкачевым восемь месяцев. Толкачев не включал свет на кухне — сигнал, который он должен был подать, чтобы показать, что в запланированные даты готов встречаться. Окно на кухне оставалось темным. 10 ноября 1981 года — это была дата следующей встречи — Ролф отправился в назначенное место, в парк неподалеку от дома Толкачева, и с облегчением увидел его ждущим у фонтана. Было довольно холодно. Ролф быстро сбежал по каменным ступеням и тепло поприветствовал Толкачева. Лицо Толкачева просветлело, он сказал, что купил машину и жестом предложил Ролфу пойти и посмотреть на нее.