Ардабиола (сборник) - Евгений Евтушенко

— А ты сам не из кулацкой породы? Смотри, проверим.

Слова по тем временам были грозные, и Тиша, вернувшись в Тетеревку после такой промывки мозгов, стал держать совет с двумя тамошними активистами. Первым из них был Ерюгин — бывший красный партизан, один из самых бедных в деревне по причине одной ноги и общей одинокости. Бедность его, однако, никогда не превращалась в зависть, свойственную тем, кто был беден от неспособности, а не от несчастности. Вторым был Спирин, в нутре которого как раз и сидела эта постоянно свербящая его зависть к тем, кто побогаче. Спирин был тоже инвалид гражданской войны — у него не сгибались пальцы простреленной левой руки. По слухам, Спирин был самострел. На красной стороне Спирин провоевал недолго, до ранения, но когда советская власть победила, сразу полез грудью вперед так, как будто Колчак был разгромлен именно благодаря ему, Спирину. Обвешанный со всех сторон ребятишками мал мала меньше и награжденный вечно брюхатой, неряшистой женой, Спирин сильно озлел, считая, что ему недодано жизнью.

Тиша положил на стол список населения Тетеревки и грустно, но решительно сказал:

— Ну, давайте искать кулаков. Ерюгин заерзал деревяшкой по полу.

— Ты мне сперва скажи, чо тако — кулак?

— Ты чо, сам не знашь, а ишо красный партизан, — попробовал отбрыкнуться Тиша.

— Я-то знаю, да от тебя услыхать хочу.

— Кулак — это тот, значит, кто иксплутирует чужой труд, — неохотно сказал Тиша, в ушах которого все еще звучало: «А ты сам не из кулацкой породы? Смотри, проверим…»

— Так иде у нас в Тетеревке иксплутаторы? — покачал головой Ерюгин. — Сроду здеся никто батраков не держал. Како тако богачество, сыты, да и только…

В разговор немедля влез Спирин. Ерюгин своей деревяшкой раздражал: это было ранение безобманное, доказательное, а Спирин знал заспинные слушки о собственном самострельстве.

— Ты мне ответь, товарищ Ерюгин, у тебя лошадь есть?

— Нету.

— А корова?

— Нету.

— Так чо же ты теряшь классово чутье к тем, у кого по две, а то и по три лошади да коровы? Рази это не иксплутация животных, товарищ Ерюгин? — весь встопорщился Спирин.

— У тебя и лошадь, и корова, так ты чо, тоже иксплутатор? — спросил Ерюгин.

— У меня одна лошадь! — негодующе загнул палец Спирин. — И корова одна! — он загнул второй палец, а потом разогнул оба. — Это при девяти ртах не иксплутация, а трудова необходимость. А когда три лошади, как у Залогиных… — Спирин уже торжествующе загнул три пальца, — и три коровы! — Спирин аж задохнулся то ли от злости на Залогиных, то ли оттого, что пальцы на левой руке не сгибаются, мешая ему считать, — это сама чо ни есть иксплутация!

Произнесенная Спириным фамилия Залогиных, которые у того, как кость в горле сидели, удручила Тишу. Что-то неотвратимо надвигалось, оттесняя от него Дашу. «Знат Спирин или не знат?» — настороженно подумал Тиша.

— Так это же иксплутация животных, а не людей, товарищ Спирин, — примирительно сказал Тиша. — За это ишо никого вроде не раскулачивали…

— У меня две дворняги, две, а не одна, слышь, Спирин! — тяжело усмехнулся Ерюгин. — Ежели б одна была, это, значит, необходимость, а две — уже иксплутация? Раскулачивать будешь за лишнюю дворнягу?

Но спиринские глаза смотрели уже в сторону Тиши, сверля его, как буравчики.

«Знат», — подумал Тиша.

— Залогины и людей иксплутируют, — стоял на своем Спирин.

— Это кого же? Все сами работают. Никого в найме нету, — пожал плечами Ерюгин.

— А друг друга они иксплутируют! Вот как! Иначе откуда у них трем лошадям да трем коровам взяться! — торжествующе крикнул Спирин.

«Не дают тебе покоя три лошади да три коровы», — подумал Тиша, но промолчал.

— Ты свою жену тоже иксплугируешь, когда она тебе латки на штаны ставит, — сказал Ерюгин.

— А самогонными делами рази Залогины не занимаются? — не унимался Спирин.

— Тогда у нас вся деревня — кулаки… — возразил Ерюгин.

Спирин понизил голос и вкрадчиво добавил:

— Окромя прочего, Залогины в долг дают, а потом трудом берут…

— Это как? — спросил Тиша, напрягаясь. Дело уже пахло мироедством.

— А так… Года три назад, в голодну зиму, одолжил мне старик Залогин мешок зерна, а потом летось встречат и смотрит. Особенно смотрит. «Чо, говорю, смотришь? Должок напоминашь?» — «Да ты не беспокойсь, — отвечат. — Покосите у меня с женой, и весь расчет».

— Ну, а ты?

— Чо я! Известно, покосил…

— А долг он тебе простил?

— Он-то простил, да я ему не простил… Рази в долг давать, а потом трудом брать это не иксплутация в наичистом виде? — Спирин схватил список, ткнул в него покалеченной пятерней, снова сверля Тишу глазками. — А вить их как раз двенадцать, Залогиных-то! Вот тебе и двенадцать кулацких душ! Тютелька в тютельку!

— Бога побойся. Трое ишо малолетки, — сказал Ерюгин.

— Яблочко от яблоньки недалеко падат. Кулацки малолетки завтра сами кулаки. Только у них нету ихнего завтра. А ты чо-то Бога часто поминашь, товарищ Ерюгин. Бога, как известно, не существует, и неча его пужаться. Я твои заслуги, само собой, уважаю, товарищ Ерюгин, но иногда диву даюсь — сколь в тебе ишо родимых пятен. Только старыми заслугами не проживешь. Надо новы заслуги перед советской властью заиметь, — угрожающе игранул голосом Спирин.

Потом Спирин зыркнул на Тишу и плесканул напоследок:

— Промежду прочим, в обчественном деле надо через личны отношения шагать, товарищ Тугих…

И Тиша, как ни перекореживалось все внутри, шагнул…

Пришли выборные мужики в избу Залогиных, с невеселой виноватостью растолковали Севастьяну Прокофьичу: так, мол, и так, времена ноне крутые, и хоть мы знаем, чо ты никакой не кулак, надо кому-нибудь кулаком сказаться, пострадать за общество, а поскольку ты самый зажиточный в деревне, не обессудь — тебя мы на эту жертву выбрали, а там, глядишь, времена переменятся, и ты возвернешься. Рванулись старшие сыновья Севастьяна Прокофьича к берданкам, но отец остановил их знаком руки: «Кровь только кровь порождат, а добра от нее ишо никому не было». Севастьян Прокофьич велел сыновьям телку забить, и три дня его изба была открыта для любого гостя, и вся деревня пила самогон, пела песни и плакала на проводах залогинской семьи.

Широк душой был Севастьян Прокофьич и, даже когда в избу приперся Спирин, бровью не повел — всем честь и место, только горьковато усмехнулся, когда спиринские глаза зашныряли по горнице, ощупывая на совесть рубленные стены, а особенно городской огромный комод, доставленный в свое время на карбасе из далеких краев. Не пришли только двое: Ерюгин, запивший вмертвую в своей холостяцкой развалюхе, и Тиша, ушедший от стыда перед Дашей в тайгу стрелять уток на озерах. И надо же было, чтобы Тиша вернулся из тайги не после, а как раз во время отплытия баржи с семьей Залогиных и еще раз увидел Дашу, только издали. Баржа пришла снизу и привезла оттуда на поселение в Тетеревку другую раскулаченную семью: их было человек пятнадцать. Первой по сходням сошла высокая, прямая старуха, держа перед собой икону. За ней шли парни и девки с узлами и мешками, в одном из мешков бултыхался визжащий поросенок. Следом двое мальчишек тащили, держа с двух сторон за ручки, весело сверкавший среди общей печали самовар. Последним сошел старик, ровесник Севастьяна Прокофьича, держа в одной руке керосиновую лампу, а в другой застекленное собрание семейных фотографий. Старик поставил на землю лампу, осторожно прислонил к ноге фотографии, так что чьи-то незнакомые лица стали глядеть на лица столпившихся тетеревцев, и поклонился народу.

— Откуда вас? — спросил Севастьян Прокофьич старика.

— Из Вострякова, — ответил тот, ни на что не жалуясь, а как будто так было надо.

— А нам куда? — спросил Севастьян Прокофьич у невзрачного хлюповатого конвойника с таким же невзрачным хлюповатым ружьишком.

— Да туда же, в Востряково, — шмыгнул носом конвойный. — То вверх, то вниз — такая ваша и наша жизня… Да ты не огорчайсь, папаша, там народ приветливый.

Севастьян Прокофьич прикинул — не так уж далеко, всего верст триста, и договорились они с седобородым стариком, что его семья будет жить в залогинской избе, а залогинская — в ихней. А там, Бог даст, все на прежний лад обернется.

К Севастьяну Прокофьичу подошла востряковская старуха и протянула ему икону:

— Бери, мил человек… Век эта икона в нашей избе жила, пусть она там и будет…

— А вы тогда нашу примите, — сказал Севастьян Прокофьич. — Пущай нас тоже дожидатся.

Так и обменялись иконами, хотя востряковская, пожалуй, по окладу была побогаче.

Стоя на крутом откосе в тени лиственницы с заплечным мешком, тяжелым от ненужных уток, Тиша видел, как Даша, ни на кого не глядя, несла две банки из-под монпансье с бело-розовыми геранями. Была она, как побитая, и резко выделялась из всей семьи, сохранявшей мрачное достоинство. Конфискация, несмотря на спиринские старания прищучить Залогиных хотя бы напоследок, проводилась как-то по-родственному, незлобливо и коснулась только недвижимости и крупного скота. Когда Залогины грузились на баржу, все повторилось, только в обратном порядке: первой на борт баржи взошла старуха Залогина с иконой, следом сыновья и невестки с мешками, в одном из которых тоже визжал поросенок, двое мальчишек тоже тащили самовар, а глава семьи нес под мышкой застекленное собрание семейных фотографий. Севастьян Прокофьич сказал, встав на носу баржи: «Не поминайте лихом!» — и баржа двинулась. Никто ни из провожающих, ни из залогинской семьи не плакал — все было отплакано под самогон да под заколотую телку. Тиша смотрел с берега на баржу, видел, как трепыхается вдали Дашин платочек, и ему не хотелось жить. На воде у берега еще некоторое время покачивались перья, ссыпавшиеся с залогинских подушек, потом их снесло течением.