Когда риск - это жизнь! - Карло Маури

Лишь издалека удается мне тайком сфотографировать эпизоды местной жизни. Я — «неверный». Никогда и нигде еще, как здесь, несмотря на все дружелюбие этих людей, я не чувствовал такого барьера некоммуникабельности с себе подобными. Я легко устанавливал общение с туземцами Амазонии, Новой Гвинеи, Африки. Здесь же над всем довлеет наследие тысячелетней цивилизации, словно воздвигнуты непреодолимые стены, за которыми хранится взаперти некая культура, недоступная человеку с иным кредо, иными обычаями.

Путешествуя по этим землям, свидетелям далеких событий, навсегда вошедших в историю человечества, я начинаю всем сердцем и разумом постигать, что Запад и Восток не только географические определения, но и понятия, выражающие наличие границы между двумя различными мирами, не раз за всю историю вступавшими в конфликт друг с другом. Гораздо более, чем океаны, людей разобщают уклады жизни.

Из всех арабов жители этих бесконечных болот — единственные не пользующиеся верблюдом. Вещи и людей перевозят на легких, юрких каноэ — «масхуф», которыми и мужчины и женщины здесь ежедневно пользуются.

Экономика болотной жизни основана на малочисленных видах деятельности, не менявшихся с течением веков. Это выращивание риса, рыболовство, разведение так называемых водяных буйволов. Работа разделена между всеми поровну. Мне приходилось видеть, как мужчины выходили на рыбалку в ночь, обрабатывали рисовые плантации, гнали на береговые пастбища стада буйволов; я видел, как женщины отправлялись с рассветом на те же рисовые плантации, выпекали на маленьких островках хлеб, подкладывая в глиняные печи тростник и сухой навоз, занимались стиркой, не упуская из виду ребятишек, которые плескались тут же в воде.

Жизнь внутри древней болотной общины регулируется точными неписаными законами. Например, рыбу и рис свозят к старейшине деревни, и тот распределяет их между жителями Аль-Сухайна. Оставшиеся продукты подлежат продаже или обмену; выручка делится между семьями.

На самом крупном острове Аль-Сухайна иракское правительство построило школу — единственное каменное сооружение в деревне. Ребятишек привозят туда на каноэ. Перед тем как покинуть деревню, мы посетили эту маленькую школу и услышали веселые детские голоса, которые нараспев выговаривали уроки.

Спускаясь по большой реке, то и дело замечаешь кучи песка и бесформенные нагромождения кирпичей, слепленных тысячи лет назад из речного ила. Почти все они рассыпались от времени, превратившись в пыль. Точно так же, как и народы, возводившие из них свои горделивые оплоты войны и мира.

Я гляжу на проплывающие за бортом глиняные плотины, и разбегающиеся от нашей лодки искрящиеся волны кажутся мне похожими на зеркало времени. Больше часа я не могу оторваться от этого волшебного зрелища. Глаза не устают. Ничто не тревожит разум: ни предметы, ни люди, ни события. И на меня нисходит безмятежность.

Пустыня

Чтобы попасть в кишлаки белуджей (так называется этническая группа, возникшая от смешения иранского и индийского населения, разбросанного по чертовски негостеприимным землям Белуджистана), нам пришлось углубиться в пустыню Лут (Деште-Лут. — Прим, ред.), наиболее низменную часть Иранского плоскогорья. Она представляет собой обширнейшую ровную территорию, покрытую песком, глиной и камнями вперемешку с часто встречающимися соляными корками. Кое-где пейзаж оживлен низкими кустарниками, которые издали можно принять за приземистые деревья.

На краю пустыни Лут расположен Миль Надир-Шах, тридцатиметровый минарет, с которого, поднявшись по внутренней лестнице, можно разглядеть вдалеке еще одну такую же возвышающуюся из ничего башню. Насчитывающий сотни лет Миль Надир-Шах постепенно разваливается. На верху минарета некогда зажигали огонь, на который ориентировались караваны, вынужденные передвигаться летом в ночной темноте, так как днем температура достигает здесь 80 градусов и совершенно невозможно ступать по раскаленному песку. Тем не менее эта негостеприимная, бесплодная и мрачная пустыня была обычным транзитным районом для караванов. Немало караванов странствует по ее неведомым тропам и поныне.

В Луте мы испытали на себе воздействие одного из тех природных явлений, в горниле которых закалялись народы, вынужденные существовать в прямом контакте с реальностью пустыни: песчаную бурю. И сразу же проявилась разница в поведении нашем и наших погонщиков верблюдов Оджи и Ибрагима. Мы измучены голодом, усталостью (буря бушевала целых двенадцать часов), колючим песком, который немилосердно хлещет по лицу, забивается под одежду; небо и земля при этом исчезают в пыльном, ослепляющем вихре. Они же, привычные к разъяренным силам природы, продолжают спокойно шагать, как ни в чем не бывало, гортанно покрикивая на животных.

На востоке пустыни Лут расположен кишлак Нострат-Абаб, где проживают две тысячи белуджей. Сбившиеся в кучу домишки, и ни одного дерева. Нострат-Абаб неожиданно возникает перед нами после нескольких недель путешествия по кошмарно однообразному ландшафту.

В этой безграничной пустынной области, охватившей три страны (Иран, Афганистан и Пакистан), белуджи занимаются разведением верблюдов и овец. Кочевые и оседлые, они ведут суровую, полную лишений жизнь. Нищета неприкрыто являет здесь свое отвратительное лицо. Тут вовсе нет безмятежного единения с природой, виденного мною в других местах и делающего счастливыми целые народы, такие, как киргизы или кочевники Бадахшана, которые также не отличаются достатком.

В Нострат-Абабе, чтобы продолжить путешествие, мне пришлось сменить десять верблюдов. Не обошлось без курьезов. Мои верблюды были из тех, что здесь называют «шотор». Они более медлительны в сравнении, например, с «яммос», приученными быстро шагать и даже бегать в течение длительного времени. Поводья у «яммос» закреплены в кольце, продетом в ноздри, чтобы легче было управлять.

Никогда еще переговоры о смене животных не стоили мне такого терпения, умственного напряжения и таких денег, как в Нострат-Абабе. Десятки белуджей привели своих верблюдов, расхваливая их достоинства. Но кое-кто хитрит в худшем смысле слова. Едва я успел обменять восемь моих «шоторов» на шесть «яммосов», как узнаю, что половину из них только сегодня превратили в «яммосов». Действительно, приглядевшись, замечаю, что ноздри несчастных животных еще кровоточат от наспех продетого кольца.

Встречаюсь и с другими продавцами. После двух дней непрерывных требований и уступок я вконец перестаю понимать, является ли математика точной наукой или это особая техника, с помощью которой цифры в конце концов оказываются прямо соотнесены с моей необходимостью приобрести верблюдов и необходимостью местных жителей продать их. Иными словами, в самом сердце азиатской пустыни процветает извечный закон спроса и предложения, и ему в конечном счете подчиняются все экономические системы.