Смерть эксперта-свидетеля - Филлис Джеймс

Бренда подошла к окну и вгляделась во тьму. Машина остановилась. Девушка повернула к матери побелевшее лицо:

– Это полиция! Коммандер Дэлглиш!

Ни слова не говоря, миссис Придмор решительно поднялась налоги. На миг положила руку на плечо дочери, вышла в коридор и отворила дверь прежде, чем Мэссингем успел протянуть руку к дверному молотку. Застывшими губами произнесла:

– Входите, пожалуйста. Я рада, что вы приехали к нам. У Бренды есть что вам рассказать. Мне кажется, вам следует это знать.

Глава 8

День почти отошел. Расположившись за маленьким столиком у окна своего номера в «Простофиле», Дэлглиш – в халате и домашних туфлях – слушал, как часы на церковной башне бьют половину двенадцатого. Ему нравилась эта комната. Из тех двух, которые смогла предложить им миссис Готобед, эха была побольше. Единственное окно ее выходило на кладбище при церкви, за ним – на деревенский клуб, чуть дальше виднелись верхний ряд окон и квадратная, сложенная из песчаника башня церкви Святого Николая. В «Простофиле» было всего три комнаты для постояльцев. Самая маленькая и шумная, поскольку помещались прямо над баром, досталась Мэссингему. Самый лучший из номеров для гостей был уже занят американцами – мужем и женой, путешествующими по Восточной Англии, может быть, в поисках семейных корней. Во время обеда они сидели за столом, счастливо погруженные в карты и путеводитель, и если им и сообщили, что их новоприбывшие соседи – полицейские, расследующие убийство, они были слишком хорошо воспитаны, чтобы проявить хоть какой-то интерес. Улыбнувшись и пожелав пришедшим доброго вечера приглушенными голосами с заокеанским акцентом, они снова отдали все свое внимание прекрасно приготовленному миссис Готобед жаркому из зайца, вымоченного в сидре и запеченного в горшочке.

Было очень тихо. Голоса, глухо доносившиеся из бара, давно смолкли. Прошло не меньше часа с тех пор, как под окном раздались последние прощальные возгласы. Он знал, что Мэссингем провел вечер в переполненном баре, рассчитывая, как предположил Дэлглиш, услышать хотя бы обрывки какой-нибудь полезной информации. Дэлглиш же надеялся, что пиво в баре хорошее. Он родился неподалеку от Болот и знал, что если это не так, вечер не мог принести Мэссингему ничего, кроме разочарования. Он поднялся размять ноги и плечи и с одобрением оглянул комнату. Доски пола – из старого дуба, темные и прочные, словно корабельный тес. В викторианском камине с чугунной решеткой горели поленья и торфяные брикеты, остро пахнущий дымок, почтительно приседая, исчезал под каминным колпаком, украшенным перевитыми лентой колосьями и букетами цветов. Огромная двуспальная кровать медными спинками была высокой и вычурной, с четырьмя большими шишками по углам, похожими на отполированные пушечные ядра. Миссис Готобед некоторое время назад аккуратно отвернула вязанное крючком шерстяное одеяло, отчего стала видна перина, взбитая до соблазнительной пышности. В каком-нибудь четырехзвездном отеле ему была бы предоставлена гораздо больше роскошь, но вряд ли больший комфорт.

Он вернулся к работе. День был заполнен до предела, допросы следовали один за другим и сменялись новыми допросами, нужно было звонить в Лондон, поспешно организованная пресс-конференция прошла неудачно, он дважды консультировался с главным констеблем, собирал разрозненные и не стыкующиеся между собой сведения и соображения, которые, в конце концов должны были совпасть, образовав целостную картину. Может, это и тривиальная аналогия – сравнение расследования с составлением головоломной картинки-загадки. Но она представляется замечательно точной, тем более что так часто и мучительно приходится искать недостающий, жизненно важный сегмент – лицо человека, которое одно лишь и может сделать картину полной.

Он перевернул страницу: последняя беседа этого дня с Генри Керрисоном в Старом пасторском доме. Запах этого дома так о многом напоминающий, все еще щекотал ноздри: застарелый запах еды и мебельной полировки, вызывающий в памяти его приезды к родителям на каникулы в слишком большие и плохо отапливаемые деревенские пасторские дома. Экономка Керрисона и его дети давно отправились спать, и в доме воцарилась меланхолическая, задумчивая тишина, словно все трагедии, все разочарования бесчисленных поколений его обитателей по-прежнему пропитывали здесь воздух.

Керрисон сам отворил им дверь и провел их с Мэссингемом в свой кабинет, где перед их приходом отбирал цветные слайды повреждений, обнаруженных при посмертном вскрытии, – иллюстрировать лекцию, которую собирался читать на следующей неделе на курсах следователей. На письменном столе – фотография в рамке: Керрисон, совсем еще мальчик, с взрослым мужчиной, очевидно, с отцом. Они стоят на уступе скалы, у каждого через плечо – моток альпинистской веревки. Внимание Дэлглиша привлекла не только сама фотография, но и то, что Керрисон не позаботился ее убрать.

Поздний визит полицейских, казалось, не вызвал у хозяина раздражения. Можно было даже подумать, что он рад их приезду. Он работал при свете настольной лампы, поочередно вставляя слайды в видеоскоп, а затем, откладывая каждый в соответствующую стопку, увлеченно, словно школьник, занятый своим хобби. Отвечал он на их вопросы спокойно и точно, но так, будто мысли его были где-то очень далеко. Дэлглиш спросил, рассказала ли ему дочь об инциденте с Лорримером.

– Да, рассказала. Когда я вернулся домой после лекции, я обнаружил, что она плачет у себя в комнате. Мне кажется. Лорример был ненужно резок. А Нелл очень ранима, поэтому не всегда возможно точно узнать, как оно было на самом деле.

– Вы с ним не поговорили по этому поводу?

– Я ни с кем не говорил. Я подумал, может быть, мне следует это сделать, но тогда надо было бы расспрашивать инспектора Блейклока и мисс Придмор, а мне не хотелось вмешивать их в это дело. Им же работать с Лорримером. Впрочем, и мне тоже. Эффективность таких изолированных учреждений как Лаборатория Хоггата, в значительной степени основывается на добрых отношениях между сотрудниками. Я счел за лучшее оставить все это в покое. Может быть, из благоразумия, а может, из трусости. Не знаю. – Он грустно улыбнулся и добавил: – Знаю лишь, что это не было мотивом убийства.

Мотив убийства. В этот заполненный до предела, но не очень успешно проведенный день Дэлглиш обнаружил вполне достаточно мотивов. Но мотив далеко не главный фактор в расследовании убийства. Он с радостью обменял бы все психологические тонкости мотива на всего лишь одну прочную, неопровержимую физическую улику, связывающую подозреваемого с совершенным преступлением. А таковой покамест не было и в помине. Он все еще не получил заключения из Лаборатории Столпола о молотке и следах рвоты. Загадочная фигура убегающего из Лаборатории человека, замеченная стариком Годдардом, оставалась по-прежнему загадочной: не было обнаружено никого, и никто не явился по собственной воле подтвердить, что человек этот не есть всего лишь создание стариковского воображения. Следы шин, к этому времени уже точно идентифицированные по справочнику в Лаборатории, пока еще не были отнесены к определенному автомобилю. Неудивительно и то, что бесследно исчез белый халат Мэссингема, и нельзя было обнаружить, как от него избавились, и избавились ли вообще. Осмотр деревенского клуба и костюмов танцоров и «лошадки» не дал ничего, что могло бы опровергнуть показания Миддлмасса о том, как он провел вечер, и было совершенно ясно, что «лошадка» – тяжеленная штуковина, сооруженная из холста и саржи и закрывающая человека с головы до пят, обеспечивала его неузнаваемость вплоть до – в случае с Миддлмассом – элегантных, шитых на заказ ботинок.

Главные загадки этого дела так и оставались загадками. Кто звонил Лорримеру и передал, что свет отгорел, и назвал цифру 1840? Та же самая женщина, что звонила миссис Бидуэлл? Что было записано на пропавшей странице черновой тетради Лорримера? Что заставило Лорримера написать такое необычайное завещание?

Подняв голову от бумаг, он прислушался. Какой-то шум чуть различимый, словно шуршат мириады ползущих насекемых. Он помнил этот шум с детских лет, когда ночами лея без сна в своей комнатке в Норфолке, в доме отца. Звук этот было невозможно расслышать в шуме городов – первый, тихий шорох, нежный шелест ночного дождя. Очень скоро сменился постукиванием капель в оконное стекло и нарастающими стонами ветра в трубе. Огонь в камине затрещал, рассыпал искры, а затем вдруг вспыхнул ярким пламенем. Дождь заторопился, неистово застучал по стеклу, но вдруг, так же быстро, как и начался, ливень прекратился. Дэлглиш открыл окно наслаждаясь влажным воздухом ночи, и вгляделся во мглу, туда, где черная почва Болот сливалась с более светлым небом.

Глаза постепенно привыкали к ночной тьме, он смог различить низкий прямоугольник деревенского клуба, а за ним – массивную средневековую башню храма. Вскоре из-за туч выплыла луна, и стало видно кладбище, его обелиски и надгробные плиты бледно светились, словно излучая свой собственный таинственный свет. Внизу, прямо под окном, чуть поблескивала усыпанная гравием дорожка, по которой прошлой ночью шли в поднимающемся тумане исполнители танца «моррис», позванивая колокольчиками. Пристально вглядываясь в лежащее перед ним кладбище, Дэлглиш представил себе «лошадку» посреди могильных плит: вот она бьет копытом землю в знак приветствия танцорам, вскидывает гротескную голову и хватает воздух огромной пастью. И снова он задумался над тем, кто же был внутри этой лошадиной шкуры?