Багратион - Сергей Голубов

- Эй, тетки, баньку-то для хранцуза не забыли истопить?

Бабы унимали плакавших ребят.

- Истопим, родимые... А уж вы загоняйте его, проклятого, в жару-то!

Олферьев смотрел и слушал с завистью. "В огненном бою, в крови, в смерти за общую родину сыщутся для меня дружба и товарищество с этими людьми. Все мы - русские и тем - свои!" Около какого-то гусарского полка он остановил засекшегося коня для смены.

- Олферьев! - окрикнул его зычный бас. Это был Фелич, ехавший в качестве арестованного позади своего эскадрона.

- Куда спешите? Погодите-ка... У меня в седельных ольстредях{70} вместо пистолетов хранятся флаконы с польской водкой. Не хотите отведать из золоченой стопки? От живота и против тряски - чудеснейшее средство!

Олферьев только рукой махнул.

- Скажите там у вас, в главной квартире, кому нужно, - гремел ему вслед Фелич, - для лошадей в кавалерии сена нет. Рожь, яровое, траву косят гусары. Люди кормятся из обозных фур крупой и сухарями... Много подлецов и мошенников...

Олферьев был уже далеко. Вдруг... Что такое? Желтые воротники на мундирах - сводная гренадерская дивизия Первой армии... Как она здесь очутилась? Он подъехал к рядам. Ага! Дело в том, что именно эта дивизия своим поздним выступлением из Смоленска и задержала седьмой корпус Раевского. Быть бы беде, да горе помогло! Начальник дивизии, принц Карл Мекленбургский, по обыкновению, проспал и выступил на три часа позже, чем полагалось. А может быть, знал наперед подлинные планы Барклая к потому не торопился... В коляске ехал, развалясь, рыжий генерал, толстый и свежий, как молодой, хорошо отпоенный бычок, Это и был принц. Он подозвал Олферьева.

- Что случилось?

Олферьев доложил.

- Хм! - сказал принц. - Это очень важно! Впрочем, скачите скорей к генералу Раевскому и как можно лучше исполните данное вам, господин офицер, поручение. Noren Sie auf{71}!

Солдаты чувствовали, что все делалось не так, как надобно было бы делать, и что происходило с ними что-то такое, что не должно происходить с русскими солдатами. "Маневры" под Рудней, трудные форсированные марши, без видимой цели и понятного смысла, тяготили солдатские души скверным настроением. Даже правофланговый карабинер Трегуляев рассыпался теперь не в веселых, а в желчных и злых прибаутках.

- То стоим, мух на голощеке кормим, - говорил он, - то вдруг вспряли, понеслись... Поехала кума - неведомо куда... Буй да Кадуй черт три года искал...

И он договаривал шепотом:

- Так и наш хромой черт мечется... Леший его задави! Вовсе людей затаскал!

- А ты не чудись, не блажись, - строго останавливал его фельдфебель Брезгун и показывал на Старынчу-ка, шедшего, по огромному своему росту, в первой шеренге, но казавшегося из-за опущенной головы ниже соседей, - вон на кого глянь! Ему, братец, всех тяжелей, а молчит.

Действительно, Старынчуку было всех тяжелей. Уж как ждал он боя, когда выступала дивизия в Рудню! Как молил бога, чтобы дал ему бог куражу сразу убить сто французов и тут же получить Георгия! Ничего не вышло... Все по-прежнему... А кто виноват? Старынчук молчал. Но все солдатские разговоры кругом него сводились к одному: на чем свет стоит ругали Барклая. И Старынчук чувствовал, как в душе его начинала скрестись жесткая злоба к этому худому, плешивому хромцу с мертвым лицом. Как раньше тоска по дому, так теперь тоска по Георгию становилась в Старынчуке болезнью. Когда на мощной груди Брезгуна позвякивали его кресты, Старынчук вздрагивал, и ему хотелось застонать от тоски.

- Влас, он ведь такой! - говорил Трегуляев. - Он, Иван Иваныч, молчит-молчит, да и молвит. Егория давно бы оттяпал, кабы не Болтай... Кабы не болтались мы по-пустому... Эх!

Варварушка,

Сударушка,

Не гневайся на меня,

Что я не был у тебя...

Карабинерная рота проходила мимо высоких загородей только что поспевшего гороха. Трегуляев так ловко потянул боком по кудрявым мелколистным кустам, что рукав его, словно сам собой, наполнился пухлыми и сладкими стручками. Крестьяне, вышедшие встречать войска, сердобольно потакали солдатскому баловству:

- Берите, батюшки, берите, родные, - чтобы хранцу не пришлось! Рвите, батюшки, кушайте на здоровье!

- Спасибо, добрые люди, - благодарил Трегуляев, - кабы не позволили, так не посмел бы и тронуть...

Солдаты смеялись. Один только Старынчук был серьезен и мрачен.

Полковник князь Кантакузен был крайне недоволен ходом вещей. Когда Полчанинов прискакал к нему с приказанием начальника дивизии повертывать бригаду обратно к Смоленску, он разразился градом проклятий и упреков, главным образом по адресу Барклая, а отчасти и принца.

- Заморят они нас с тобой, почтеннейший! - грозно восклицал он. - И солдатушек-ребятушек заморят! То им, как видно, и надобно! Бог нас ими наказывает!

Полчанинов разложил на ушах своей Сестрицы карту окрестностей Смоленска. Кантакузен наклонился с седла, красный от гнева, тяжело дыша.

- Покажи-ка, золотой, на карте, куда мы со вчерашнего перешли?

- На карте, ваше сиятельство, все там же стоим. Карта у меня четырнадцать верст в дюйме... Кантакузен с сердцем глянул на прапорщика.

- Ну вот... Хорош квартирмейстерский офицер!.. Все там же стоим! Да ведь мы же переходили с места на место?

- Так точно, ваше сиятельство, переходили...

- Значит, согласен ты со мной, почтеннейший?

- Согласен.

- Вот и покажи мне на карте своей: куда мы перешли?

- А на карте все там же стоим. Кантакузен с ожесточением плюнул.

- Эх, золотой! Пишешь ты отменно хорошо, а по делу никак с тобой столковаться нельзя! Вон господин офицер скачет... Это, кажись, князь Петра Иваныча адъютант. Сейчас все и узнаем досконально. Господин офицер! Господин офицер!

Но у Олферьева не было времени для остановок и разговоров. Он только придержал лошадь и прокричал Кантакузену:

- Французы наступают на Смоленск... Еду, князь, к генералу Раевскому, Седьмой корпус назначен к защите...

- Седьмой корпус... - повторил князь Григорий Матвеевич. - Седьмой корпус... Эко счастье им привалило! И опять - не мы!

"Опять - не мы!" Слова эти вмиг разнеслись по бригаде. И когда докатились до Старынчука, он так крепко сжал кулаки, что мослы в пальцах захрустели.

Дивизия седьмого корпуса двигалась к Надве в таком порядке: за пехотными полками 1-й бригады - патронные ящики и легкие артиллерийские роты с запасными лафетами и кузницами на особых дрогах; потом - пехота и легкая артиллерия 2-й бригады; затем - егерские полки 3-й бригады с тяжелыми батарейными ротами и, наконец, - кавалерия и конная артиллерия.

Выступив из Смоленска, по вине гренадерской дивизии принца Мекленбургского, с запозданием, Раевский еле успел отойти от города, как его уже нагнал адъютант генерала Неверовского, летевший к Багратиону с известием о бое двадцать седьмой дивизии под Красным. Николай Николаевич был опытный генерал. Осведомившись у проезжего адъютанта о положении дел, он сразу понял, что именно ему с его корпусом придется защищать Смоленск от главных сил наполеоновской армии. И, поняв это, остановил корпус. Долго ли предстояло ему грудью отбивать натиск бесчисленных французских войск? Этого Раевский не знал. Обе русские армии находились в сорока верстах от Смоленска. Подкрепление раньше еле* дующей ночи едва ли могло поспеть. А ведь задача была не только в том, чтобы отстоять древний русский город.